Серая шинель
Шрифт:
В отделении он пал первым от вражеской пули. Кто будет вторым?
Стало совсем светло. Снегопад усиливается. Рыхлые, бесформенные, как кусочки ваты, падают хлопья снега на обнаженную голову Галямова, на окровавленное лицо Петра и низко опущенные плечи Ивана Николаевича.
— Товарищ командир, гроб Петька делать нада, — прерывает тягостное молчание Галямов. — Нельзя его плащ-палатка хоронить!
Галимзян так и сказал: «Нельзя».
Да, нельзя, хотя я знаю, все убитых красноармейцев хоронят так. Где гробов наберешься?
Журавлев
— Из чего будешь делать? — не глядя на Галямова, спрашивает Иван Николаевич.
— Крыша на баня разбирать нада. Доски есть, гвозди есть. Правда, Вдовин?
— Правда. Трухлявые, но доски. А гроб Петру делать надо…
— Тогда ступайте вдвоем, пока снег. Делайте. — Журавлев говорит, все также ни на кого не глядя. — Потом отнесем Петю туда, в первую траншею и похороним за деревней, на кладбище.
— Иван Николаевич, — полушепотом говорю я. — Полине бы сказать.
— Да, да. Сейчас я позвоню на капэ роты…
Но Полина уже знала. Телефонист, дежуривший в нашей землянке, сообщил о смерти Пети своему товарищу на капэ роты, тот — Полине, и, когда Галямов с Вдовиным собрались уходить делать гроб, в траншее неожиданно показалась Полина.
Маскхалат на ней разодран и перепачкан глиной. Глаза… Я не знаю, какие у нее глаза. Вернее, знаю, но не могу сказать, объяснить. Кажется, в них была только одна застывшая немая боль.
— Ступайте, — негромко говорит Журавлев Галямову и Вдовину. — А вы, Кочерин и Чапига, идите за мной.
Мы уходим в дальний конец траншеи, туда, где стоит в ячейке Тятькин и где на берме лежит пробитая пулей каска красноармейца Ипатова.
Тимофей, не выглядывая из-за бруствера, наблюдает через специальные желобки вправо и влево вдоль переднего края обороны противника.
Прямо он наблюдать не может, мешает передний бруствер. Вражеский снайпер, если он находится прямо впереди нас, не может «достать» человека, укрывающегося за бруствером. Значит, Ипатов зачем-то выглянул, чтобы посмотреть на вражескую оборону прямо перед собой.
Зачем он выглянул? Что привлекло внимание Петра? Быть может, он услышал подозрительный шум? Увидел что-то? Никто теперь уже не ответит на этот вопрос.
Мы возвращаемся к Полине и Петру. Она сидит на дне траншеи, положив на колени голову любимого. Крови на лице Петра уже нет, Полина чем-то обмыла его, ранка от следа вражеской пули прикрыта кусочком ваты, волосы убитого аккуратно причесаны, руки сложены на груди. Снег в глазницах Петра и уголках его жестко сомкнутых губ уже не тает.
Полина не замечает нас. Она молчит и даже не плачет. Может, и плакала, причитала, выла в голос, как делают это наши русские деревенские бабы, да мы не слышали, находясь в дальнем конце траншеи? А может, ничего этого и не было. Полина уже стольких людей проводила в холодные сырые могилы, столько
— Полинушка, дочка, — тихо говорит Чапига, не глядя на девушку, — ты бы поплакала. Полегчает тебе.
Полина отрицательно качает головой, медленными движениями пальцев сметает снег с лица покойного, достает гребень и зачем-то опять причесывает его волосы.
Неожиданно для всех Чапига кладет винтовку на дно траншеи, становится на колени у ног Петра, снимает шапку и осеняет себя широким крестом.
— Упокой, господи, душу новопреставленного раба твоего воина Петра. Даруй душе его, господи…
— Не надо Чапига. Он ведь был неверующим, — останавливает Степана девушка, но тот продолжает читать молитву, не обращая внимания на ее слова. Мы не перебиваем Чапигу.
Затемно Галямов и Тимофей, как самые сильные, уносят Петра на плащ-палатке в тыл, туда, за разбитую деревню, и хоронят на старом деревенском кладбище рядом с другими красноармейцами батальона, погибшими за последние дни. Трое или четверо из них пали от руки фашистского снайпера.
Поединок
С ним решили покончить. Ночью к нам на позицию в сопровождении связного командира роты пришел снайпер. Вернее, пришла. Это молодая девушка с осоавиахимовским значком на гимнастерке. Рослая, коротко остриженная, с симпатичным немного скуластым лицом, она подробно расспросила нас о том, как был убит Ипатов. Ничего нового мы ей сказать не смогли.
Позавтракав вместе с нами, она ушла, по ее словам, на «охоту», а около полудня Галямов, дежуривший в траншее, рядом с землянкой, заглянул в лаз и, чуть не плача, сказал:
— Опять стрелял девку, сволочь!
Это было громом средь ясного неба. За сутки — двоих. И это только на позиции нашего отделения.
Опять мы стоим в траншее, на том месте, где вчера лежал Ипатов.
— Сердцем чуял, — говорит Иван Тихонович, — быть беде. Утресь встретил ее, спросил: «Чего так сразу-то? Погодь, приглядись». А она мне: «Запугал этот фашист вас. Ужо погляжу, какой он». Вот поглядела. Эх, девонька, девонька. Как звали-то тебя? Где мать-отец твои сейчас?
В самом деле, мы ведь не знаем, как ее звали. Войдя в землянку, она сказала: «Младший сержант Маматкулова». И все.
Следующей ночью к нам пришел новый снайпер. Его привел сам старший лейтенант Кикнадзе.
— Прошу любить да жаловать, джигиты. Сержант Кузякин, знаменитый снайпер. Сам командир корпуса его сюда направил.
Так ли уж знаменит этот сержант Кузякин или нет, мы не знаем. Нам хочется одного: чтобы сержант сию же минуту, немедля пошел в траншею и отправил на тот свет этого фашиста, которого мы теперь уже не на шутку боимся.
Тимофей как-то говорил: «Знать бы, где он сидит, я бы из галямовского пулемета заткнул ему глотку».