Сердца. Сказ 3
Шрифт:
– Луна, которую ты знал, была продана, – уродливо насмехаюсь я.
– Припоминаешь?
– Не даю забыть.
В первую очередь, себе. Здесь – за пределами дома Солнца – должна править только эта истина: друзей нет и быть не может; каждый пользуется случаем и возможностью, каждый отдаёт и предаёт каждого и каждый заботится о собственной исключительности.
– Я любила его, – обращаюсь к силуэту подле окна.
– Ошибаешься, Луна, – осаждает мужчина.
– Пока
– Чего ты хочешь?
И я взрываюсь, вопрошая ответным прихотям и целям, и попрекаю в величайшей из совершённых ошибок: Бог Удовольствий даровал мне очередную свободу, выудив (напрасно) из желаемого плена (промах) и облачив в удручающие (монастырские) оковы.
– Ты говоришь иначе, – бросает он. Вот так сухо и совсем неуместно. А следом объясняет: – Речь твоя стала другой: слова, интонация и даже манера. Всё в тебе переменилось, девочка в красном платье.
Отворачиваюсь и, пожав плечами, предполагаю:
– Подросла?
А Хозяин Монастыря кусается:
– Сразу видно, что воспитанием занимался знатный человек. Деревенского в тебе не осталось.
– Как и в тебе человеческого.
Тогда Ян желает уколоть в ответ. И выбирает самый уродливый из возможных и самый беспощадный по отношению к чужому сердцу способ:
– Каково это: осознавать, что ты – лишь тень? Пережиток прошлого, которое невозвратимо, как бы того не хотелось.
– О чём ты? – пугаюсь я, дозревая до грядущих слов самостоятельно.
– Может, – продолжает мужчина, – ты из семьи Солнца, но ты – не рода Солнца. Ты – не Она. Не Стелла. И никогда её не заменишь.
– Думаешь, я пыталась или пытаюсь? – бросаю оскорблённо.
– И смени, – рявкает Ян, – это чёртово платье!
Со взмахом рук подлетает и пара книг со стола. Оставшийся вечер я терзаю его напоминанием: своим напоминанием, своим – чёрное пятно – скользящим по кабинету и коридорам силуэтом.
Наступает ночь и с ней по-дружески приходит тоска. Не настигает – увы – сон, в отличие от увесистых дум, а потому я, оставив постель, ухожу в ванную комнату. Замачиваю платье – в воду отходит запёкшаяся кровь; отскребаю её с рукавов и подола вместе с пустынной пылью. Голос Яна за дверью интересуется, всё ли в порядке.
Относительно, Бог Удовольствий.
Наотмашь бросаю, что затеяла стирку, и показательно добавляю напор воды.
– У нас есть прачки, Луна, – вздыхает голос.
– К этому платью дозволено прикасаться лишь рукам из клана Солнца.
Ответ не следует. Должно быть, Ян уходит спать.
Удивительно, но последние дни Монастырь молчит и не принимает важных гостей. Не устраивает вечера, не уготавливает приятный досуг для здешних божков. Не воздаёт небесному пантеону на жертвеннике плоти свои клятвы.
Застирываю платье и, перекинув через душевую перегородку, заползаю под серебряный диск. По лопаткам стегает ледяная вода. Налаживаю вентиль – бежит тёплая. Стеклянная перегородка отделяет от раковины, зеркал и шкафов. Красиво здесь, но неуютно…
Пытаюсь смыть с себя воспоминания той ночи, пытаюсь от рук соскоблить чужую кровь, которая незрима обыкновенным глазом, пытаюсь вычистить пустыню из волос. Всё только пытаюсь, как вдруг захлёбываюсь собственным плачем и лицом препираюсь со стеклянной перегородкой.
Ненавижу ночь за накатывающие в большем объёме мысли и повышенную чувствительность, за беззащитность и обнажённость пред миром.
Вода бежит по спине. Ровно, обжигающе. Вдруг! – ноги обдаёт прохладой, сквозняком; не предаю этому значению – занимаюсь самобичеванием. Рыдаю и, растирая глаза, ощущаю к лицу прикасающиеся ладони. Чужое дыхание обдаёт спину, бежит по позвонкам. Голос скулит:
– Прости, что вынуждаю это чувствовать.
Захлёбываюсь слезами ещё больше.
Прости.
Что.
Вынуждаю.
Это.
Чувствовать.
Нет, Ян, то не заслуживает прощения. Любящие, когда знают, где болит, не бьют по тому месту, не расковыривают рубцы и не пытаются осадить напоминанием. Любящие, когда знают, что могут сделать лучше, делают лучше, а не наоборот.
Хозяин Монастыря обнимает со спины и головой припадает к моему плечу. Жёсткие волосы царапают изнеженную кожу, намокающая одежда липнет к нам обоим.
Я говорю:
– Ты ошибся.
– Знаю.
– И долго это будет продолжаться?
Обнимает крепче и всхлипывает сам.
Нет, не эти подобия объятий, вызванные саможалением.
– Как долго будет хотеться ползти на стены? – уточняю я. – Как долго изнутри будет сквозить? Как долго скорбь живёт на сердце?
– Скорбь живёт вечно, Луна, лишь только царапать перестаёт, – отвечает Хозяин Монастыря и выключает над нами воду.
– С тобой так и случилось?
Безмолвно соглашается.
– Ты не любил до Стеллы?
Упоминание её имени скребёт по мужскому лицу. Ян говорит:
– Думалось, любил, но то было напускным, тешущим, непохожим. Когда я узнал её, всё переменилось и после неё тоже. Когда увидел её – в момент понял, что сердце своё отдам и к её ногам брошу миры. А потерял по глупости молодого ума – перестал ценить и слушать, подумал: «всё вечно»
– Что ты почувствовал, когда увидел меня?
Усмехается. Незлобно, спокойно.
И признаётся:
– Я не увидел девушку мечты, как бы тебе хотелось услышать. Я увидел соперника по взгляду и уму, увидел конкурента и ослаб только по тому, как ты виртуозно дразнила собой. Влюбился я не сразу. В Стеллу – да.