Сердца. Сказ 3
Шрифт:
– Ближе к делу, радость.
– Свежие идеи – всегда шаг вперед.
– Не всегда.
– Обновления подначивают публику.
– Публика прикормлена и ценит нас за стабильность.
– Да сколько можно перебивать! И достаточно критики! – вскрикиваю я и хлопаю ладонью по столу. – Слушай внимательно, зануда, я предлагаю тебе компанию послушниц разбавить…послушниками, ведь боги любят не только женщин.
– Боги любят жертвенность, – спорит мужчина. – А жертвенность проявляется в чистых телах и подкрепляемой непорочности, которую можно показательно сорвать.
– Но тела прекрасны как женские, так и мужские.
– Я против, Луна, – чопорно швыряет Ян и даже глаз не поднимает.
– И причина тому?
В ответ меня скоблит молчание. Склоняюсь к мужчине и, прихватив его за лицо, заставляю посмотреть на себя:
– Причина? – повторяю я.
Он усмехается и перехватывает за лицо меня, скулит несчастное:
– Ты знаешь атеистов, юная богиня?
Отхожу и смиренно бросаю:
– Только то, что их нет.
Мужчина подбирает брошенную перед моим визитом самокрутку, дымит ею, наполняет лёгкие и наполняет думы, предлагает ласковым жестом, однако в руки не передаёт. Склоняюсь и затягиваюсь вместе.
– Правильно, – в этот момент подытоживает Хозяин Монастыря. – Моя мать была таковой, и её тоже нет. За веру – точнее отсутствие веры – она была наказана. Я не помню семьи, помню последующие лишения.
И неплохо же ты, Ян, отомстил миру, открыв порочную усладу (засаду) для якобы святейших божеств, которым отказалась подчиняться и зреть твоя кровь.
– Что с ней стало? – спрашиваю я. – Что с ней сделали?
Ян откидывается на спинку кресла и ловит мой внимательный взгляд.
– Что с ней стало? Что с ней сделали? – повторяет мужчина. – Да это и неважно.
– Что тогда важно?
Что стало с тобой, Ян? Что сделали с тобой, верно? Это я должна спросить?
– Её единственный ребёнок оказался в приюте.
Верно.
Вместо того безучастно пожимаю плечами. Меня не волнуют ставшие обыкновенным и не примечательным явлением сироты. За чертой Полиса расположено множество приютов: младых взращивают до осмысленности и направляют в большой мир на должности служащих или на заводы; о том рассказывал Гелиос. Если осиротевшие жили в крохотных общинах или маленьких деревнях, родительницами их становились сама община и сама деревня, а вместе с тем – небезучастные старейшины; это способна поведать я.
Хозяин Монастыря отмечает, что его приют был несхож с иными.
– В чём же его отличие? – спрашиваю я.
– Был несхож, – эхом гудит мелодичный голос и следом уточняет: – Не таков, каким его себе можешь вообразить ты.
И я прошу рассказа.
И узнаю, что за словом этим укрыты ужасы и извращения.
И слушаю историю о мальчике, которого избивали, продавали и брали силой. Мальчик внимал историям приходящих и заносил их в личную рукопись, в общие представления о мире. Он сбежал – сознательно – в Полис и чудом добрался до тётки; там повстречалась Сибирия. Ещё раньше – Ману. Все они были обделены своим веком и людьми, а потому уготовили и для века, и для людей особое наказание.
– Поэтому ты против послушников? – отторгаю я; сам он сил не найдёт: – Хочешь сказать, тебя насиловали?
– Не хочу, но скажу.
Больше остальных меня треплет это признание, ибо оно объясняет ужас, отобразившийся на лице Хозяина Монастыря, когда я выступила с предложением добавить к сёстрам братьев. К тому же оно объясняет его нестерпимое желание наказывать и воспитывать.
– Меня судьба, Луна, не наградила схожими с твоими дарами.
И Ян спокойно пожимает плечами, словно былое не трогает вовсе, а единственно волнуемое – моё везение с Гелиосом.
– Поверь, – говорит мужчина, – если бы сам Бог Солнца, или любой другой, силой раздвинул тебе ноги, ты бы не очень огорчилась, ибо со временем вкусила иных уродств.
– Вы с ним так непохожи, – отстранённо говорю я и разочарованно качаю головой. – Как я могла выбирать, Ян, если выбор очевиден в своём отсутствии? Гелиос бы не позволил таких слов. И даже мыслей.
– Я помню Гелиоса моложе на два десятка лет, поверь: два десятка назад он бы так с тобой и поступил.
От досады смахиваю со стола пепельницу. При этом лицом не грущу и даже вида внутреннего расстройства не подаю. Ласковым словом старого наречия мужчина сопровождает звон разбившегося хрусталя.
– Что это значит? – злобно улыбаюсь я.
– Ты прекрасно знаешь, что это значит, – ревёт Хозяин Монастыря и поднимается за улетевшим прочь свёртком дурмана. – Разве твоя подруга Сибирия, когда сплетничала обо мне, не упомянула, что я сам подкинул её ему в кабинете поместья Солнца? Не удивлюсь, если на том же столе сидела ты.
Чёртов…
– В кабинете, говоришь? – расслабленно уточняю я. – Нет, предпочитаю кухонный стол.
– Предпочитала.
– Твоей волей.
Мужчина затихает и смотрит на меня.
– Мы закончили обмениваться покрытыми холодностью унижениями?
Киваю и губами прилипаю к подставленной папиросе.
– Что за дрянь ты куришь?
Хозяин Монастыря закатывает глаза и выдаёт:
– Единственная дрянь, на которой я сижу, носит твоё имя, а это – подарок Богини Плодородия. Угощение из её сада – редкого, но сознательного, достойного.
– Ещё не решил попытать счастья и продать меня ей?
– Такую гиену пожелал исключительно Бог Войны и предложение в силе. Остальные боятся даже говорить с юной, но уже беспринципно дерзкой богиней, кусающейся по причине и без, режущей взглядом и словом, сводящей с ума и выводящей из него.
– Выходит, из всех богинь только я заслуживаю этого статуса?
Ян улыбается. Подвожу прерванную беседу:
– А открытие Монастыря есть твоя месть пантеону? Ты попытался унизить богов, в действительности приравняв их к обыкновенным смертным?
– Понимай так.
– Вот только сделал то единожды; более они не ощущают себя уязвлёнными. Танцуют в грехах и грехами осыпаются. Ты прикормил черта…
– Но боги стали уязвлены, зависимы, – утверждает Ян. – Теперь я владею ими и их делами. И в особенности – деньгами, ибо одно слово способно вывалить их кошельки на этот стол.