Сердце Аримана
Шрифт:
Конан кивнул, свистнул конюху, приказывая подвести лошадь ближе, и повернулся к сыну.
– Брось щит, парень, и покажи мне, сумеешь ли ты вскочить в доспехах на коня. Да так, чтоб ноги сразу были в стременах!
Мальчик щит не бросил, а бережно положил в траву и выпрямился с улыбкой.
– Я смогу, отец! Смогу!
Однако задача эта казалась королю непосильной. Конн был рослым пареньком, лошадка, наоборот, не отличалась могучей статью, но все же юный принц с трудом мог дотянуться до седла. А уж вскочить в доспехах - тем более! Все-таки шлем, панцирь, меч и кинжал весили не меньше, чем треть самого Конна, а может, и поболее того.
Но принц выглядел уверенно, а на губах его играла лукавая усмешка.
Он разбежался, топча траву крепкими подошвами сапог. Конюх, не выпуская узды, внезапно пал на одно колено, выставив другое вперед; мальчик уперся в него носком, прыгнул, взвился в воздух и, лязгнув сочленениями доспеха, опустился в седло, Ноги его упирались в стремена, руки сжимали поводья, а саврасая лошадка даже не дрогнула. Эвкад и конюх расплылись в ухмылках от уха до уха; видно, фокус сей готовился заранее и был проверен не раз.
– Кром, - пробормотал Конан.
– А что ты будешь делать, если не найдется ни конюха, ни оруженосца с коленом вместо скамьи?
Принц, молодецки гикнув, вырвал из ножен свой новый меч и взмахнул им, будто рассекая кого-то от плеча до пояса.
– Но враг-то найдется всегда, отец! Встану на его труп!
Конан с Эвкадом переглянулись, потом доблестный рыцарь развел руками и произнес:
– Твой сын, государь!
– Мой, - согласился Конан, раздумывая над тем, когда же его потомок в первый раз обагрит свой меч кровью. И чья будет та кровь? Сам он взял волка в девять лет, пробив ему шею дротиком, а в шестнадцать отнял жизнь у человека. Словно в насмешку, то был аквилонец, солдат, защитник Венариума - крепости, построенной Хагеном на киммерийском рубеже. Тридцать семь лет прошло с тех пор, как орды киммерийцев сожгли ее, перебили гарнизон, сравняли стены с землей, а башни превратили в погребальные холмы над грудами трупов. В той войне получил боевое крещение будущий аквилонский король, коему трон достался от Хагена, через сына его Вилера и внука Немедидеса.
Конну надоело красоваться в седле, и он, вырвав у конюха повод, принялся гарцевать перед лестницей. Лошадка слушалась его беспрекословно, и король с довольным видом похлопал Эвкада Тересия по литому плечу.
– Останешься с нами, государь?
– спросил достойный рыцарь.
– Нет. Государственные дела, чтоб их нергаловы копыта растоптали!
Он сплюнул, повернулся к саду спиной и зашагал по переходам и залам дворца, раздраженно хмурясь и злобно бормоча что-то сквозь зубы. Утро началось хорошо, с Конна и его новых доспехов, но дальше ничего приятного он не предвидел. Какое удовольствие взирать на хитрые рожи послов, слушать их речи и вопросы да увиливать от прямых ответов? Посланники южных королевств давно настаивали на встрече; сперва требовали ее, потом просили и, наконец, принялись умолять. Переход от требований к просьбам и мольбам совершался по мере того, как росла численность войск, сосредотачиваемых на границах Офира и Аргоса с Зингарой. Гадючник всполошился; властители всех сопредельных стран желали проведать о намерениях грозного северного соседа и слали в Тарантию письма и гонцов. Конан, сколько мог, уворачивался от встречи, но сейчас армии его были готовы к вторжению, и он соизволил назначить аудиенцию послам. Не всем, разумеется; вельможи из Бритунии, Коринфии, Заморы и Турана приглашены не были, так как их южные дела не касались. Правда, Минь Сао, кхитайский посланец, испросил разрешения присутствовать, и Конан согласился; эта держава была так далека, что ни помощь ее, ни противодействие аквилонского короля не волновали. Однако кхитаец был человеком непростым; поговаривали, что он, невзирая на преклонный возраст и щуплое сложение, владеет приемами кхиу-та и отличатся редкостной скрытностью и познаниями в тайных искусствах. Само по себе это не являлось преступлением, но если Минь Сао связан с Алым Кольцом… Тогда он отправится к Нергалу, и кхиу-та не поможет, думал Конан, размашисто шагая по изразцовым и паркетным полам, попирая драгоценные мозаики и ковры, пинком распахивая двери.
Как обычно, он шел один, без телохранителей, так как никто из них, ни вдвоем, ни вчетвером, не сумел бы лучше защитить его, чем висевший у пояса тяжелый меч. Королевское одеяние Конана, шелка и бархат, драгоценная корона, золотая цепь и вытканные золотой нитью львы являлись знаками его сана, дорогими игрушками, что тешат самолюбие владык, но клинок в окованных серебром ножнах был боевым. И весил он куда больше, чем корона, королевская мантия и трон.
Так, в одиночестве, Конан и появился в приемном зале, в десять гигантских шагов пересек его и опустился в огромное кресло на резных львиных лапах, утвердив меч меж колен. Послы уже ждали; прием был деловым, без особой пышности, и потому, кроме посланников, находились здесь несколько стражей со своим десятником Альбаном, Паллантид, доверенный советник и командир Черных Драконов, а также Хрис, рослый мужчина в темном плаще с надвинутым на лицо капюшоном. Хрис был палачом, мастером пыточных дел, и присутствовал здесь на всякий случай.
Стиснув могучими пальцами подлокотники, Конан огляделся. Все было в порядке; Альбан и его Черные Драконы стояли навытяжку с каменными лицами, Паллантид застыл слева от трона, Хрис жался в дальнем углу, а послы, все шестеро, трепетали посреди зала. Каждый трепетал на свой манер, в соответствии со своим характером, расчетами, страхами или надеждами, которые мнились их государям; скажем, трепет Минь Сао, хрупкого сухощавого кхитайца, был исполнен почтительности, а трепет Хашами Хата, дородного шемитского посла - восторга. Видать, он представлял уже, как стальные аквилонские легионы катятся через Шем к стигийской границе, дабы истребить в державе Сета все живое, не исключая крокодилов в водах Стикса, слонов в джунглях и страусов в песках.
Сир Лайональ, койфитский посланник, походивший на тощую крысу, трепетал вроде бы от ужаса, но его маленькие водянистые глазки хитро поблескивали. Был он, по мнению Конана, глуп, и притащил с собой такую же глупую супругу, набожную до судорог, но жадную ко всякому добру; оставалось лишь удивляться, что в Хоршемише не нашлось людей поумнее. Возможно, коварный Страбонус, деспот Кофа, послал сира Лайоналя для отвода глаз или выбрал его за умение одеваться с великой пышностью, совать нос в любую щелку и болтать от восхода до заката, не сказав при том ничего дельного.
Остальные трое, сир Алонзель из Аргоса, сир Винчет Каборра из Зингары и офирец сир Мантий Кроат трепетали разом от гнева, возмущения, гордости и страха. Алонзель был щеголеватым, невысоким и изнеженным; Каборра был довольно высок для зингарца, поджар, со смуглым хищным лицом и черными прямыми волосами. Алонзель имел черты тонкие и благородные, Каборра выглядел попроще, не таким красавцем; щеки у него слегка отвисали, а нос лиловел, что намекало на давнюю страсть к аргосскому вину и знойным южным красоткам. Но было известно, что зингарец - опытный воин, никому не спускающий обид; он считал себя рыцарем и настоящим мужчиной и хватался за меч по десять раз на дню. Что касается офирца Мантия Кроата, то этот посланец был невысок ростом, изысканно бледен и носил черные локоны до плеч, шитый золотом хитон, короткую шелковую накидку и пояс с драгоценным кинжалом; в движениях его, как и у зингарца, ощущалась, однако, военная выправка, которую не могли скрыть ни кудри, ни пышная одежда.
Все эти четыре мерзавца, включая в список и койфитскую крысу Лайоналя, не вызывали у Конана ни малейшей симпатии, не говоря уж о доверии. Он считал их лазутчиками, шпионами и соглядатаями, по которым стосковались темницы в Железной Башне; и лишь хрупкий мир на границе да верительные грамоты южных владык спасали этих нобилей от строгого дознания у мастера Хриса. Что касается шемита, то он, как возможный союзник, не вызывал у Конана особой неприязни, но и восторга тоже. Конечно, и он являлся шпионом, ловкачом и продувной бестией, но стигийские жрецы были для него страшней аквилонских всадников и пехотинцев. О кхитайце, человеке скрытном, Конан пока не составил определенного мнения; тот в основном кланялся да шипел, шипел да кланялся. Шипел почтительно, кланялся ниже всех, но в раскосые его глаза оставались ледяными, как заснеженные пики киммерийских гор.
Вот и сейчас пять посланцев поклонились, встав на одно колено, а Минь Сао опустился на оба, переломился в пояснице и трижды ударил лбом об пол. Впрочем, эту небывалую в западных странах вежливость Конан всерьез не принимал, памятуя, что у всякого жителя востока по три лица - для общения с высшими, равными и низшими. У хитроумного же кхитайского посла могло оказаться не три физиономии, а много больше.
Послы замерли в почтительных позах; у каждого с шеи свисал медальон на оранжево-красной ленте с изображением аквилонского льва - знак их неприкосновенности и королевского покровительства. Король осмотрел согнутые спины и кивнул.