Сердце Дьявола
Шрифт:
– А почему ты, зная все это, с ним сошлась? – спросил Баламут, премного довольный тем, что мне сначала надавали кирпичом по голове, а потом бросили в ледяную воду.
– Никого другого рядом не было... Чистеньких мальчиков из офисов не люблю, вы знаете. Да и Черного жалко было... Такими глазами смотрел: уйдешь – помру, застрелюсь, исчезну, испарюсь...
– Да... – поджав губы, протянул я, весь красный от стыда. – Никакого добра... Немного жалости, но очень унижающей... Прав Худосоков...
– Не надо о нем! Умоляю! – взмолилась Ольга. – Твоя очередь тортами кидаться...
– В меня кирпичами кидалась, а сама на торты надеешься? – недобро усмехнулся я. – Тебе какой? "Птичье молоко" или "Кутузовский"?
– Да что ты мне нового скажешь? – вздохнула Ольга, устраиваясь в кресле с ногами. – Ты мне уже все высказал. И не раз.
– А я не собирался тебе ничего говорить... И Борису, и Николаю. Козе понятно, что если строить жизнь на правде, то ничего хорошего не получится, потому что человеческая правда – это зло без маски. Зло и для того, кто ею пользуется, и для того, кому она предназначена.
– Почему человеческая правда – это зло? – удивилась София.
– А потому что большинство людей несчастно. Люди весьма далеки от совершенства, в том числе и внешнего; они часто не умны и редко удачливы. И это – главная человеческая правда. И поэтому люди предпочитают строить жизнь на лжи – на лицемерии, обмане, религии. И все получается тип-топ, ибо ложь – это зло в маске доброты. В маске, которая большинство из нас устраивает.
– Опять запутался, да? – сочтя мою паузу затянувшейся, участливо спросил меня Бельмондо.
– Да нет... Просто вспомнил Ахматову:
Я знанье то приобрела
За сотни преступлений.
Живым изменницей была
И верной – только тени...
Я не закончил читать – во всех комнатах одновременно погас свет. Мы еще с полчаса позвенели в темноте бутылками и фужерами, затем сон и шампанское сморили нас одного за другим...
8. Медкомиссия и антропометрия. – Каждому свое место. – Нет, нет, только не это!!!
Утром в 7-30 пришел Шварцнеггер. Как только он вошел в комнату, мы набросились на него. Схватка длилась недолго: через пять минут цербер праздновал полную и безоговорочную победу.
Из бессознательного состояния нас вывели женщины в белоснежных халатах. Они бесстрастно оказали нам первую и, видимо, последнюю в нашей жизни медицинскую помощь и удалились. Затем Шварцнеггер тщательно поправил прическу и отвел нас в столовую. Завтрак был сытным и с "благим" шампанским в неограниченном количестве.
После завтрака пришел недовольный Худосоков; походив вокруг стола, он сказал, что сердце расшалилось и поэтому наша поголовная компьютеризация откладывается на неделю.
– Сегодня пройдете медицинский контроль и антропологические измерения и можете бухaть до следующего понедельника, – провещал он и направился к двери.
– А чье сердце расшалилось? Твое? – спросил я ему вслед. Худосоков на мой вопрос обернулся и, вдавившись в меня тяжелым взглядом, коротко ответил:
– Дьявола.
И ушел, не прикрыв за собою дверь.
Ответ Худосокова поверг нас в раздумье. Мы почувствовали, что знаем что-то сокровенное о Сердце Дьявола, что был какой-то вещий сон, и стоит лишь немного напрячься, и он вспомнится нам, и все прояснится. Наше душевное напряжение (именно оно – так нам показалось) смяло все окружающее, оно заколебалось и исчезло, и мы оказались в самом центре пустого пространства, распространяющегося до самых границ Вселенной. И это пространство напомнило нам откровения Судьи:
– ...в космическом вакууме все взаимосвязано – это... единая сущность, похожая на абсолютно твердое тело...
И мы, уверовав в эти слова, устремились на самый край Вселенной и услышали там смятенные голоса-мысли:
– Сердце Дьявола забилось! Оно забилось!!!
И не успели мы вникнуть в эти, несомненно, панические слова-мысли, как раздался звук, немедленно разрушивший бесконечную доступность Вселенную, звук, тотчас же вернувший нас в лапы Худосокова – это со стола упала на дерево пола столовая ложка.
...Первыми на медкомиссию ушла Ольга с детьми. Полторы бутылки шампанского прилепили к ее лицу отчетливую тень равнодушия. Через час увели Веронику с Софией, затем Бельмондо. Проводив его глазами, Баламут поморщился:
– Мы тут как евреи в Освенциме. Нас измеряют, над нами издеваются, а нам все до лампочки... Стадо баранов, хоть шкуру снимай...
– На колючую проволоку под током советуешь броситься? – спросил я, отпивая шампанское из горлышка бутылки. – Мало тебе Шварц по морде надавал?
– Я бы бросился, если бы баб не было...
– Фигня, Николай, прорвемся... Я что-то смерти близкой не чувствую, хоть убей... Ни своей, ни вашей. И вообще я черствый какой-то за последние двадцать лет стал... Нервничаю только тогда, когда могу помочь, но что-то мешает или не получается... А если не могу помочь, то не нервничаю... Что толку?
– А ничего это шампанское, да? – пьяно улыбнулся не слушавший Баламут. – Хлебнешь – и от тревоги одна тень остается... Молодец, Худосоков! Гуманист прямо.