Сердце хирурга
Шрифт:
Зарубежные ученые не очень-то любят делиться своими достижениями. Чтобы по тому или иному вопросу извлечь из иностранных печатных источников рациональное зерно, требуется прочесть горы книг и журналов. Может, покажутся интересными данные моей собственной практики, которые я сейчас приведу.
Начав разрабатывать проблему легочной хирургии в октябре 1945 года, я к тому же месяцу следующего года детально изучил 185 отечественных и 220 источников на английском языке. В дальнейшем, когда своя русская литература в силу ее доступности была прочитана во всем имеющемся объеме, я целиком занялся литературой зарубежных стран. Причем к этому времени уже научился читать по-английски, что называется, с листа, не пользуясь словарем. К декабрю 1947 года я прочитал 550 иностранных изданий, а к декабрю следующего года, как подтверждает запись на карточке, мною было освоено и зареферировано в общей сложности 290 наших и 950 зарубежных источников. Знания, почерпнутые в книгах и журналах, тут же проверялись нами в клинических условиях. Это давало возможность критически относиться к любым предложениям, отбирать для себя лучшее, а если же этого лучшего не оказывалось, создавать свое, такое, что наиболее полно отражало наши намерения…
Я работаю много и, чтобы дольше сохранить работоспособность, стараюсь придерживаться режима. Ночью не работаю, днем не нежусь. Аккуратно хожу в кино или театр. Это отвлекает от работы. И. П. Павлов писал, что нужен не полный отдых, а смена раздражителей.
Благодаря тому, что за короткий срок прочитал и осмыслил огромное количество литературы по малоизученной проблеме, я стал легче разбираться в вопросах диагностики, а несколько удачных операций
В ту пору, надо сказать, и во многих других клиниках пытались освоить хирургию легких, были предприняты такие операции. К сожалению, почти везде они заканчивались плачевно, и после двух-трех неудачных попыток энтузиазм хирургов угасал, изучение особенностей легочной хирургии приостанавливалось. Только в клинике П. А. Куприянова в Ленинграде, А. Н. Бакулева и Б. Э. Лимберга – в Москве да в двух-трех клиниках страны работа по хирургии легких продолжалась. Операции закрепились в тех клиниках, где им предшествовала большая теоретическая и экспериментальная работа.
Мои товарищи-хирурги, приблизительно моих лет, говорили: «Тебе, Углов, повезло, что ты вовремя взялся за хирургию легких. Ты напал на «золотую жилу». Но я глубоко убежден, что «золотая жила» открылась мне только благодаря мучительным поискам многолетнего неустанного труда. Одновременно я освоил хирургию пищевода – тоже очень трудный раздел медицины. Позднее мне удалось освоить и другие важные разделы: цирроз печени, перикардит, хирургию сердца, гипотермию, искусственное сердце и др. И всегда освоению нового раздела предшествовала большая теоретическая работа с последующей проверкой в эксперименте и в анатомическом зале. Я специально подчеркиваю это, чтобы предупредить научную молодежь от попыток искать легкие пути в науке. Не ищите случая «напасть» на «золотую жилу», только упорный труд принесет вам успехи! И не надо бояться трудностей!
Меня всегда привлекали люди, страдавшие каким-то недугом, который излечить считалось невозможным. Мне хотелось вступить в борьбу с недугом и победить, увидеть улыбку тех, кто уже отвык улыбаться, у кого на лице уже давно только страдание и слезы. Не всегда я побеждал, но никогда и не отказывал в помощи, пока не испробовал все возможные методы и способы излечения. И в этой непрестанной борьбе со смертью, в борьбе со страданиями я находил смысл своей жизни.
Как только из моих сообщений на заседаниях Хирургического и Терапевтического обществ, а также из журнальных статей врачи узнали, что больные, десятилетиями считавшиеся неизлечимыми, получают полное выздоровление, к нам в клинику хлынул поток страдальцев со всех концов земли Русской с бумажками-направлениями и без оных! К счастью, благодаря авторитету Н. Н. Петрова и пониманию нашей работы в министерстве мы не были ограничены различными формальными рамками приема больных.
При наших расстояниях, когда до областного центра, а тем более до Министерства, надо добираться сотни и тысячи километров, тяжелые больные, которых мы принимали, едва добирались до клиники, а если бы им еще ехать за направлением, многие могли погибнуть по дороге. Мы в то время руководствовались исключительно медицинскими показаниями. Если при амбулаторном обследовании устанавливали, что человек может быть подвергнут лечению в нашей клинике, принимали, не обращая внимания на то, откуда он приехал, имеется ли у него рекомендация-направление соответствующего медицинского учреждения или нет. Готовы были помочь каждому! Уверившиеся в своих технических возможностях, мы начали оперировать широко и смело. Но до поры до времени…
Очень скоро мы вынуждены были признать: не всех больных, оказывается, можем оперировать с разумными шансами на успех. И дело не только в технике. Именно те больные, которые особенно нуждались в операции, для которых жизнь с их запущенной болезнью представляла муку, именно они из-за общей слабости организма не в состоянии были перенести хирургического вмешательства. Для нас поначалу было непонятно, почему человек погибает после операции, когда у него удален болезнетворный орган – источник его мучений? Ведь он удаляется под наркозом или под хорошей анестезией.
На самом же деле (это мы уяснили позже) операция требует от всего организма человека затраты сил, даже когда она сравнительно небольшая и сделана под безупречно проведенной анестезией. На вопрос: «Вам больно?» – пациент отвечает «Нисколько», – хотя весь мокрый от пота. Испарина крупными каплями не только на лбу, на лице, но и на всем теле. О чем свидетельствует она? О затрате колоссальной физической и нервной энергии, которая как бы опустошает организм: после нее наступает слабость на несколько дней. Отсюда те грозные осложнения после операции, которые нередко на нет сводят все усилия хирурга.
Вопрос об осложнениях как во время операции, так и после нее в литературе почти совсем не освещался. И до всего надо было доходить самим.
Тезка профессора Коля Петров попал к нам в клинику после следующих, тягостных для него обстоятельств…
В каникулы родители отправили его в деревню, и он был счастлив, что у него на этот раз такое чудесное лето: плавай, загорай, катайся на лошадях. Обещал новым товарищам – местным ребятам, что на будущий год снова приедет сюда. Накануне отъезда в город он после рыбалки возвращался с дружками межой пшеничного поля. Срывали колосья, разминали их в ладони, жевали мягкие, не успевшие затвердеть зерна. Небольшой колосок Коля зажал зубами, чтобы выбрать из него два-три оставшихся зернышка. В этот момент один из мальчиков, озоруя, сделал ему подножку, и Коля упал. Ничего страшного не было бы – он сам проделывал такие штучки с приятелями, но тут вдруг так сильно закашлялся, что не мог никак остановиться. Кашлял с надрывом, грудь, казалось, разламывало, а глаза, повлажневшие от невольных слез, готовы были лопнуть… Кашель сотрясал, скрючивал, бил его… Испуганные ребята подхватили Колю под руки и потащили к дому.
Вызвали фельдшера, он дал какое-то лекарство, но кашель, немного утихнув, не прекращался, а к вечеру поднялась температура. Срочно вызванные в деревню родители съездили в районный центр за врачом, тот определил у Коли правостороннюю нижнедолевую пневмонию.
Везти мальчика в город было нельзя. Мать и отец поочередно дежурили возле сына, и лишь через месяц температура стала снижаться, но все же оставалась в пределах 37,5–37,8°. Ребенок откашливал большое количество мокроты. Когда привезли его домой, самые авторитетные педиатры города в один голос подтвердили диагноз, поставленный районным врачом. Лишь через три месяца Коля смог выйти на улицу, а в середине учебного года появился в своем классе. Его едва узнавали, так он осунулся и побледнел. Коля с трудом дождался окончания уроков, а когда вернулся из школы, температура подпрыгнула к 38,3°. Почти месяц лежал он с обострением пневмонии…
Так началась для Коли Петрова жизнь с флакончиками лекарств на тумбочке, с лежанием в постели. И уже нельзя было лихо пробежать по ступеням лестницы, как когда-то бегал, только из окна или стоя в сторонке наблюдал за играми сверстников: он сильно уставал от уроков, от чтения книг, которые любил.
И лишь летняя поездка с мамой в Евпаторию, на море, приободрила, дала облегчение, температура там повышалась редко. Коля повеселел. А когда вернулся домой, сразу же началась очередная тяжелая вспышка пневмонии! За ней в течение года еще четыре обострения. Мальчик практически все время проводил в постели. В доме у всех опустились руки…
Три года без заметных сдвигов шло лечение Коли. Каким врачам его не показывали, куда не возили! А процесс прогрессировал: в моче появился белок, признак опасного осложнения – гнойной инфекции в организме. Кто-то подсказал родителям: ребенка может спасти лишь радикальная операция, попробуйте обратиться в клинику Петрова. И отец немедленно привез Колю к нам. Тогда-то мы и увидели его, исхудавшего до прозрачности мальчика, которому в четырнадцать лет можно было дать не больше десяти.
– Ну, папенька, на что жалуешься? – спросил его Николай Николаевич.
– Папенька – это вы будете, – ответил мальчик. – А жалуюсь на кашель и мокроту, которые мучат меня три года и два месяца…
– Долго, – сказал Николай Николаевич и ласково потрепал Колю по плечу. Мальчик, видно, понравился ему. Николай Николаевич попросил меня посмотреть ребенка, а потом рассказать ему, и вышел, оставив нас с Колей и его отцом. Говорил Колин отец глухо, с той скорбью, что давно поселилась в сердце и человек не видит возможности избавиться от нее…
– Пусть сам Коля расскажет, с чего началось…
Вот от Коли и услышали про колосок, который во время падения был зажат у него в губах.
– Ты выплюнул его?
– Н-не помню…
– Постарайся вспомнить. Это важно.
– По-моему, я вдохнул его… Да-да! Ведь кашель с того и начался, что я поперхнулся. Помню – так, так!
Почти не оставалось сомнений, что хлебный колосок, который Коля нечаянно вдохнул, застрял где-то в бронхах, явился причиной пневмонии и последующего нагноения в легком. И другое было ясно: если колосок не вышел в начале заболевания с кашлем, теперь он уже окружен соединительной тканью и сам никогда не отойдет. А пока он в бронхах, нагноение будет продолжаться.
Что можно было сказать отцу? Как объяснить всю безнадежность положения сына? Без операции он обречен. А такую травматичную операцию мальчику трудно выдержать…
Рентгеновское исследование установило у Коли уплотнение всей нижней правой доли легкого с наличием мелких полостей. Причем верхняя и средняя доли были воздушны, а нижняя сморщена, тесно примыкала к средостению. Увидев это, я невольно вспомнил недавно оперированного взрослого больного, те трудности, которые возникли при перевязке нижней легочной вены, и катастрофу, связанную с этим. Не хватит ли с меня? Здесь будет не легче. Это бесспорно. Ведь к тому же приходится учитывать, что общее обезболивание поставлено у нас из рук вон плохо. Подобные операции делаем под местной анестезией. Разве сможет выдержать это ослабленный ребенок, которому не решишься сделать лишний укол?
Попросив Колю подождать в коридоре, я, ничего не скрывая, не притушевывая, изложил все отцу. Тот ответил, что он понимает, но ведь и без операции выхода нет. Надо, надо же что-то делать, нельзя же смотреть, как ужасная болезнь съедает мальчика!
Он говорил по-прежнему глуховатым, ровным голосом, но сколько муки было в его словах!
Клиническое обследование подтверждало, что у мальчика поражена вся нижняя правая доля легкого, начался распад. Вряд ли удастся перевязать нижнюю легочную вену… Я мысленно видел ее перед собой – укороченную, плотную, с отечными стенками. Ведь на нее нужно будет наложить четыре лигатуры! Если бы можно было порекомендовать другого хирурга, который имел бы больший, нежели я, опыт в таких операциях, с радостью сделал бы это. Но кто возьмется? И как всегда, я согласился. Не знал, как отнесется к моему решению Николай Николаевич, но он сказал: правильно…
Первое время при подготовке Коли Петрова к операции нам ничего не удавалось сделать. Мальчика лихорадило, пульс у него частил, мокрота по-прежнему отделялась обильно. Не раз главный врач, выступая на производственных совещаниях и указывая на непомерно затянувшийся койко-день, ссылался на Колю… Мы же продолжали упорно лечить его терапевтически. А не добившись результатов обычными мерами, вынуждены были прибегнуть к введению антибиотиков прямо в гнойную полость легкого, делая укол в грудную клетку (как делали девочке Вале, о которой рассказывалось в первой главе). В ту пору мы считали это рискованной процедурой, поэтому предварительно заручились согласием родителей Коли. И – нам на радость – общее состояние и состав крови у мальчика стали лучше.
По моей просьбе Николай Николаевич назначил день операции.
Мы за эти месяцы так привязались к смышленому и рассудительному пареньку, так близок он стал всем нам, что я не представлял себе, как отнесутся ко мне в клинике, если не справлюсь… Да что я! Коля… Он должен жить…– Федор Григорьевич, я жду операцию и, по-моему, не боюсь, – сказал мне Коля утром этого дня.
Конечно, он боялся, как боятся ножа хирурга все, даже взрослые, бывалые люди, но, измученный многомесячными болями и кашлем, мальчик подбадривал себя, мечтая о скором выздоровлении.
Как я ни старался, операция, проходившая под местной анестезией, оставалась очень болезненной. Мощные спайки между легким и плеврой, а также между легким и диафрагмой не давали возможности подойти к корню легкого. Эти же сращения препятствовали проведению должного обезболивания. Однако мальчик держался героически. Время от времени я спрашивал его: «Как дела, Коля?» – или что-нибудь в этом роде. «Порядок», – твердо отвечал он. Но чем дольше продолжалась операция, тем слабее становился его голос… А она затянулась. Я чувствовал, что сам от напряжения весь мокрый до ниточки, слышал взволнованное дыхание своих ассистентов.
Самый опасный момент наступил, когда при подходе к вене пришлось отодвигать рукой сердце мальчика. Оно не переносило таких насильственных действий, начинало работать с перебоями, а затем совсем прекращало биться… Сразу же останавливали операцию, давали сердцу отдых, заставляли его возобновить деятельность. И так несколько раз: начнем – остановимся, начнем – остановимся…
…Перечитав написанное, я закрываю глаза, и с сумасшедшей головокружительной быстротой проносятся в памяти мгновения той операции. Я даже в эти секунды ощущаю тяжесть в предплечьях, что накапливается, когда стоишь у операционного стола, и снова досадливое чувство: разве передашь все, что было в те часы, на бумаге?! Боль ребенка и свою собственную боль за него, колоссальную нагрузку, что висит в этот момент на тебе, и ту необъяснимую, близко присутствующую вину: а вдруг все кончится плохо – ведь работаем во многом пока вслепую, пока только ищем, надо б было подождать – а ждать нельзя!.. Подвластны ли перу все нюансы переживаний хирурга, занятого новой для него, неизученной в медицине операций?!
Операция у Коли Петрова закончилась благополучно. Мы следили за его судьбой долго, и мне было известно, что он, закончив школу, поступил в университет, на один из гуманитарных факультетов. А несколько лет назад на перроне вокзала, когда я уезжал в командировку, ко мне подошел Колин отец, уже пенсионер. В те несколько минут, что оставались до отхода «Стрелы», он успел сообщить, что его сын учительствует на Северном Кавказе, на родине жены, и у него уже свои дети…
Было приятно услышать об этом.
Лечение и операция у таких больных, как Коля Петров, требовали от медперсонала, особенно от хирурга, много сил и здоровья. А нас то и дело упрекали в том, что в клинике большой койко-день, что мы тратим много лекарств, что показатели по всем статьям неважные. Не все администраторы понимали, что мы прокладывали новые пути, что мы день и ночь, не зная покоя, трудились не ради своих интересов, а ради несчастных людей.
За многие годы работы врачом у меня сложилось убеждение, что в медицинском мире нелепо на административные должности ставить несостоятельных в научном отношении людей. Нельзя подчинять человека с серьезными знаниями дилетанту. К сожалению, у нас еще встречается такое явление. Хорошо, если дилетант, допущенный к власти, обладает тактом и порядочностью. Но нередко невежда в науке не в меру наделен амбицией, болезненно самолюбив и обидчив. Он только и смотрит за тем, чтобы никто не посягнул на его права, не затмил бы его авторитет. Подлинный ученый, попав под начало к такому человеку, испытывает немалые неудобства, а порой ему приходится тратить больше сил не на дело, а на защиту дела.
В свое время меня поразила судьба замечательного ученого В. Г. Старцева. Не зная его лично, но читая его теоретические работы, я испытывал чувство благодарности и восхищения перед человеком, который сумел многое сделать в развитии учения И. П. Павлова, создал методику экспериментального получения болезней. Он экспериментально получил желудочную ахилию, гастрит, полипы, обосновал возможность получения рака желудка, гипертонии, инфаркта миокарда. Написал несколько книг, часть из которых переведена за рубежом. Его работы я изучил и советовал своим сотрудникам знать труды В. Г. Старцева. И однажды, попав в город, где он работал, решил сходить к большому ученому, выразить ему благодарность от всех врачей, которым так нужны его статьи и книги. И каково же было мое удивление, когда я увидел его в роли заведующего лабораторией, в которой и всего-то, кроме него, один сотрудник. Много лет он трудится в одиночестве, организует и проводит сложнейшие опыты и эксперименты на животных, пишет книги, утверждает свою теорию.