Сердце из нежного льда
Шрифт:
– Ладно, – сказал он Щербаню, – заплачу, только сразу за все оставшиеся у тебя снимки вместе с пленкой. И не в баксах, а в родных российских рублях.
– Сколько дадите? – с жаром выкрикнул Николай, и Башлачев понял, что тот давно как следует не ел. Он собирался предложить Щербаню пятьсот рублей, но, глядя на его разгоревшиеся больные глаза, сказал:
– Двести.
– Мало, – проскрежетал фотограф и облизнул сухие губы. – С пленкой – мало.
В конце концов они сошлись на четырехстах пятидесяти.
Щербань очень не хотел открывать очередному Алкиному хахалю свое убежище, но голод немилосердным образом скручивал желудок, да и аспирина надо было купить. Николай прямо чувствовал, как температура тела неумолимо ползет вверх. Наверняка уже градусов тридцать восемь, а то и все тридцать девять. Так и сдохнуть недолго.
На полученные деньги первым делом Щербань купил себе аспирину и еще каких-то лекарств по совету тощей длинной аптекарши, которая при разговоре с ним брезгливо поджимала морковные губки. Еще купил батон, двести граммов самой дешевой колбасы и квасу в пол-литровой бутылке. Его вонючие мужики с утра ушли на дело, и он в спокойной обстановке выпил лекарства, смолотил колбасу с батоном, завернулся в грязные тряпки и заснул глубоким, тягучим и странным сном. Ему виделись оранжевые всполохи, сквозь которые он, Николай Щербань, брел неизвестно куда. А из той затягивающей неизвестности нет-нет да и выплывала танцующая Алка, такая же голая, как на его снимках, только с нынешним гордым лицом. Она с самым серьезным видом выделывала непристойные кренделя и время от времени грозила ему пальчиком с кровавым ноготком. Щербань хотел выбраться из оранжевых всполохов, потому что Алка надоела ему до смерти, но ничего не получалось. Он все брел и брел прямо в пасть черной бездны, а Алка все грозила и грозила ему тонким пальчиком.
Петр Николаевич Башлачев снисходительно смотрел на докладывающего на техническом совете Кравченко и с трудом сдерживал торжествующую улыбку. Они с Игорьком спят с одной и той же бабой. Разница только в том, что Игорек об этом не знает, а он, Петр Башлачев, сам все это и организовал. Это-то как раз более всего бодрит и возбуждает. Белозерова все фотографии уже отработала. Осталась пленка, на которую он положил ей две недели. Одна уже прошла. Хотелось бы, конечно, месячишко, но Петр Николаевич чувствовал, что Алка уже на пределе. А кто знает, на что эта сумасшедшая баба способна, когда совсем сойдет с катушек! Лучше ее не злить. Вика тоже что-то чувствует, но доказательств у нее нет. Да, признаться, плевать ему на Вику. Других баб, что ли, нет? Конечно, не хотелось бы расставаться с Мишкой, но в конце концов, кто ему мешает настрогать других… Квартира на нем, дача в Репино – тоже. Да пошла она, эта Вика! После свиданий с Белозеровой он стал чувствовать себя увереннее, как-то даже значительнее, что ли… А может, признаться Алке в любви? Сказать, что фотографиями прижимал ее только потому, что не видел другого способа с ней сблизиться, что давно и безумно любит ее. Рассказать про Щербаня, как он, Петр Башлачев, вырвал у гнусного фотографа ее снимки и так здорово накостылял ему по шее, что тот уже никогда больше к ней не сунется?! И пленка в этом деле – самое прямое тому подтверждение! А иначе откуда бы ей взяться у него? А еще для доказательства его преданности можно купить ей какое-нибудь обалденное колье или там… браслетик… или колечко с бриллиантиком, цветов… Не таких, как в прошлый раз. Не в привокзальном ларьке покупать, а в фирменном магазине. Конфет тоже – фабрики Крупской. Коньяка можно купить подороже. Она вроде не пьет, но иногда-то можно, ради торжественности обстановки! И еще туалетной воды какой-нибудь фирменной, французской! И чтоб не маленький флакончик, а такой, чтоб надолго хватило. Чтобы поливалась духами и его все время вспоминала. Его щедрость и бескорыстие. А что? Чем черт не шутит? Да с такой женой не стыдно
Башлачев осторожно повернул голову и отыскал глазами тонкий профиль Белозеровой. До чего же красива, чертовка! Голова в шапке черных блестящих волос, как в шлеме. Ни единой прядки не выбивается, ни одной вольной волосинки! А шея! Какая у нее шея! Наверно, именно такие и называют лебедиными! А как вкусно пахнет ее кожа! Да-а-а… с туалетной водой можно и промахнуться… У нее какие-то свои ароматы… Может, и не французские…
Игорек закончил доклад и пошел на место. Надо же! Не стесняется! Сел прямо к Белозеровой и что-то шепчет ей на ушко! Чуть ли не целует в ту самую лебединую шею. А Алка-то, Алка! Улыбается! Что-то в ответ нашептывает! И никто из сослуживцев на них уже не обращает особого внимания. Привыкли. А как поначалу гудели! Во всех углах обсуждали их роман! Бабы Алке вслед плевались за то, что на мальчишку позарилась. А ей хоть бы что! Как с гуся вода! Нет! С этим пора кончать! Пусть Кравченко отваливает к своей девчонке, которую долго держал на своем столе в рамочке! Не по себе сук рубит, молокосос! Небось про любовь ей серенады поет… А если ему Алкины фотки предъявить? Что он тогда запоет? А еще можно ему сказать, что он, Петр Башлачев, с ней с юности интимные отношения поддерживает. А фотографии – тому доказательство. А что? Все знают, что они с Белозеровой вместе пришли на работу в этот институт. Поверит Кравченко! Куда денется! Да и Алка не такова, чтобы кричать Игорьку: «Не виноватая я! Он сам пришел!» Она ничего отрицать не будет. Гордая!
После техсовета о насущных производственных вопросах Петр Николаевич не мог и думать. Ему все время виделось, как Кравченко наклоняется к Белозеровой и что-то проникновенно шепчет ей в ухо. Башлачев понял, что делить Алку с Кравченко хоть и на последнюю оставшуюся неделю не желает. К тому же возможно, что в свете его мечтаний на техсовете она вовсе и не последняя. Он заглянул в отдел и начальственным кивком пригласил к себе Кравченко. Тот прихватил свои папочки, потому что они вчера еще договорились обсудить кое-какие дела, касающиеся их договора с Новореченском.
Башлачев жестом остановил Игорька, прямо с порога занудевшего о чертежах и актах сдачи.
– Я тебя пригласил для другого дела, – оборвал его начальник. – Для сугубо конфиденциального.
Кравченко изумленно вскинул брови. Башлачев встал из-за стола, прошелся по кабинету, потом опять сел за стол, потер переносицу и наконец решился:
– Все знают, что у тебя шашни с Белозеровой…
– У меня не шашни, – тут же вскинулся Кравченко.
– А что? – Теперь уже Петр Николаевич сделал свои брови домиком.
– Я ее… люблю. И об этом тоже все знают. Я не скрываю.
– А она?
– А что она?
– Она тебя любит?
– Не знаю…
– То-то и оно, что не знаешь… – Башлачев бросил на Игорька очень значительный взгляд, который должен был дать ему понять, что уж он-то, Петр Николаевич, знает абсолютно все. Игорек понял его правильно и спросил:
– Что вы имеете в виду?
– Жалеет она тебя, Игорек, понимаешь? Жа-ле-ет!!! Юный ты и неопытный! Тебя оттолкнешь, а ты – за суицид! А ей в тюрьму?
– Что за бред вы несете? – Кравченко смял в руках чертеж, существующий в единственном экземпляре.
Башлачев жестом санитара психбольницы, всякого повидавшего на своем веку, а потому очень терпеливого, осторожно вытащил из рук Кравченко ценный чертеж.
– Ты что ж думаешь, Игорек, что зрелая женщина может быть удовлетворена твоими ясельными ласками?
– Вы не смеете… – Кравченко поднялся со стула и встал против начальника с побелевшими губами и раздувающимися ноздрями.
– Я-то как раз смею, – Башлачев легонечко толкнул его обратно на стул.
– Если вы мой начальник, то это не значит, что вы имеете право лезть в мою личную жизнь! – резко выдохнул Игорь.
– Все дело в том, Игорь Станиславович, что личная жизнь у нас с вами, как не прискорбно об этом говорить, одна на двоих! И мне, признаться, это здорово надоело!
– То есть? – прохрипел Игорь.
– То есть… – Башлачев набрал в грудь побольше воздуха и выпалил единым духом: – Мы с Аллой Константиновной давние любовники, и ты, Игорек, мне осточертел!
– Нет… – только и смог продышать Кравченко.