Сердце моего Марата (Повесть о Жане Поле Марате)
Шрифт:
Миллион!.. Воистину по-королевски!..
Марат всем своим видом изобразил благожелательное изумление и поспешил вежливо выпроводить своего обходительного гостя.
А на следующий день, 18 января, он дал публичный ответ на выгодное предложение.
Этим ответом было «Разоблачение господина Неккера, первого министра финансов, направленное в народный трибунал господином Маратом, Другом народа» — самый яркий и страстный из всех его антиправительственных памфлетов этих лет.
«Разоблачение господина Неккера» — пятьдесят страниц убористого текста —
Авторитет первого министра, еще недавно весьма высокий, был поколеблен до основания.
Теперь всполошились все: правительство, Учредительное собрание, ратуша.
Господин Неккер понимал, что, не уничтожив своего хулителя, он никогда не сможет подняться в глазах населения страны: любой его самый хитрый шаг будет неизменно раскрыт и осмеян.
Господин Байи, давно ненавидевший Марата, почувствовал, что на этот раз серьезно задет престиж ратуши: нужно было наказать не только смутьяна газетчика, но и непокорный дистрикт, осмелившийся присвоить себе власть муниципалитета.
Господин Лафайет, где-то в глубине души довольный ударами, посыпавшимися на его соперника, вместе с тем видел, что дело зашло слишком далеко и оставлять безнаказанным его нельзя.
Все трое объединились и сделали представление суду Шатле.
Генеральный прокурор Шатле господин Фландр де Бренвиль, которому неоднократно доставалось от Марата, все же не сразу принял решение: он трусил.
Но Учредительное собрание не замедлило прийти ему на помощь. 20 января от имени конституционного комитета депутат Сиейс обрушился на «зажигательные писания» и предложил законопроект «относительно поступков, могущих быть совершенными через злоупотребления печати». Доклад Сиейса был восторженно принят большинством Собрания.
И вот с благословения Ассамблеи господин Фландр де Бренвиль наконец решился: 21 января он подписал окончательный приказ о взятии под стражу Марата.
На следующий день были мобилизованы все военные силы Парижа, чтобы привести этот приказ в исполнение.
Марат прекрасно понимал существо происходящего, хотя все приготовления эти происходили в глубокой тайне, которая мне открылась лишь много лет спустя.
Номер «Друга народа», вышедший в день проведения операции, содержал в редакционной статье знаменательные слова:
«…Не будем обманываться: мы в состоянии войны с нашими врагами…»
Да, это была война, настоящая война.
Ночь на 22 января я провел дурно.
Мне снился страшный сон…
Закончилось сражение, и наши войска были разбиты. Остался маленький отряд, возглавляемый мною. Мы бежали по полю, устланному трупами наших братьев, а сзади, гремя оружием, наступал противник.
Картина была настолько яркой, что запомнились подробности: сочно-зеленая трава под ногами, свинцовые облака над головой, оскаленные лица мертвых…
Как странно!.. Потом, два с половиной года спустя, это все повторилось, но повторилось наяву: отступая о пехотной бригадой
Но тогда, 22 января, когда грохот подков и скрежет железа достиг предела, я проснулся. И некоторое время лежал с закрытыми глазами, ничего не понимая: сон исчез, но звуки его остались…
Наконец я открыл глаза.
В комнате была предутренняя мгла. За окном слышались все те же звуки и временами выкрики:
— Направо, вперед!..
— Становись!..
— Ружья к ноге!..
Я быстро оделся и вышел.
Мадам Розье стояла со свечой в руке и мелко крестилась. Увидев меня, она воскликнула:
— Бог мой, да что же это?.. Неужели война?..
Я пожал плечами и захлопнул дверь. Отовсюду выглядывали встревоженные лица.
Я постучал к Мейе, но мне никто не ответил.
На улице, несмотря на раннее время (было ее позже начала восьмого), оказалось полно людей: мостовую занимали вооруженные гвардейцы в голубых мундирах, на тротуарах толпились обыватели.
Пройдя несколько шагов, я столкнулся с нашим мальчиком — курьером Жако. И вот что он мне рассказал.
Большую часть прошедшей ночи Марат провел в типографии. Затем под утро, отослав Жако с корректурными листами к мадемуазель Нуа, он отправился спать; после попытки господина Неккера организовать вторжение в его квартиру журналист из осторожности обычно ночевал не дома. Едва Жако успел отнести корректуру (еще не было семи), как на улицах началась кутерьма. Мальчик, увертливый и ловкий как кошка, за какие-нибудь полчаса обследовал почти весь квартал и везде видел одно и то же: территория дистрикта наводнялась национальными гвардейцами. Они шли из округов Сен-Рок, Септ-Оноре, Варнавитов и Генриха IV. Солдаты перекрыли проходы из Сент-Антуанского и Сен-Марсельского предместий, оцепили мосты, расположились пикетами на главных магистралях. Это была облава!
Однако кого же так упорно разыскивали холодным январским утром, кто мог вызвать против себя целые легионы национальных гвардейцев?..
Жако посмотрел на меня с сожалением.
— Как, неужели, сударь, вы не догадываетесь?
Я не догадывался.
— Тогда взгляните вон туда, и вы увидите, где собираются главные силы.
Главные силы собирались вокруг отеля Лафотри.
Тут я сразу все понял. Сделав знак мальчику следовать за собой, я направился к дому номер 39.
Мы прибыли вовремя, чтобы увидеть весьма выразительную картину.
У подъезда сгрудились национальные гвардейцы дистрикта, как обычно охранявшие отель Лафотри. Толстый офицер в белых перчатках, по видимому возглавлявший один из легионов вторжения, вел переговоры с начальником пикета, хорошо знакомым мне сержантом Ле Ружем.
Толстяк горячился:
— Но разве вы не видите, сержант, кто перед вами? Я капитан Пленвиль, и вы обязаны мне повиноваться!
Ле Руж отсалютовал офицеру: