Сердце моего Марата (Повесть о Жане Поле Марате)
Шрифт:
Никто лучше Марата не видел язв, разъедающих Францию, никто их лучше не показал. Впрочем, он никогда не ограничивался разоблачением. Так и теперь в его словах звучала реальная угроза, и, если всей силы ее «отцы-сенаторы» понять не смогли, тем хуже оказалось для них.
«Мы пришли в движение, и движение это не остановится до тех пор, пока путь не будет пройден до конца. Размышление неизбежно должно привести людей к мысли о равенстве естественных первоначальных прав, о котором вы давали нам лишь смутное представление и относительно которого вы стремитесь обмануть нас. Когда плотина прорвана, волны непреодолимо рвутся на берег и не остановят
Вы понимаете, конечно, о чем идет речь? Да, уже летом 1790 года Марат четко представлял, что революция не удержится в границах, которыми бы хотели ее очертить богатые буржуа. Он думал не только о равенстве прав, но и о равенстве благ.
Он всегда шел впереди своего времени.
И то, что он говорил сегодня, исполнялось завтра, день спустя, через неделю, месяц или год.
Но исполнялось обязательно.
Если господа из Ассамблеи и ратуши не желали понимать тех угроз, которые Друг народа делал им в общей форме, то он, разумеется, как и прежде, не останавливался и перед персональными уточнениями, нанося удары главным столпам и авторитетам новой власти.
В эти дни он оставляет в покое Неккера и сосредоточивает огонь прежде всего на двух лицах: на Лафайете и Мирабо.
Особенной яростью отличались его атаки против главнокомандующего национальной гвардией.
— Я уже уничтожил министра финансов, — пояснял Марат свой демарш, — и теперь господин Неккер больше не фигура: не сегодня-завтра он уйдет в отставку. Другое дело — честолюбец и лицемер Мотье, этот паяц двух частей света (Марат намекал на участие генерала в американской войне). Ты видишь, сейчас он входит в зенит славы, могущество его растет день ото дня, и, кто знает, не грезится ли ему уже близкая верховная власть на обломках революции?.. Но нет, до этого нельзя допускать, и я не допущу, пока жив…
Что же касается Мирабо, «вероломного Рикетти», то Марат, внимательно следивший за каждым его жестом с начала революции, шел впереди общественного мнения и видел в словах и делах знаменитого оратора то, чего пока еще не разглядел никто.
— Учти, — говорил он мне, — его фамилия — Рикетти происходит из Флоренции, от тамошних торгашей. И этот промотавшийся аристократишка всю свою жизнь ведет себя, как подлый торгаш. Чтобы завоевать при выборах в Генеральные штаты голоса третьего сословия, он открывает суконную лавку… Ты вдумайся только: «благородный» — суконную лавку!.. А потом? Потом пошел дальше. Он торговал уже не сукном, а собственной совестью. Поразительная метаморфоза: два года назад он нес в ломбард последние штаны, а сегодня приобретает поместья, купается в роскоши и содержит трех любовниц! На какие средства, спрошу я тебя?..
Я, конечно, промолчал, зная манеру Марата обращаться ко мне с вопросами, ответы на которые он давал сам,
— Он продался двору, против которого якобы выступал накануне революции, продался со всеми своими потрохами — об этом твердят не только его непомерные траты, но и все его политическое поведение — поведение пройдохи и лицемера!..
«Продался двору»… Какое прозрение! Ведь
Кстати, именно противоположное отношение к Мирабо было одной из причин размолвки между Маратом и Демуленом, о чем речь ниже. Восторженный Камилл, преклонявшийся перед «факелом Прованса», не мог простить Марату его статью в апрельском номере 1791 года по породу смерти Мирабо, начинавшуюся словами:
«Народ, возблагодари богов, твой самый страшный враг пал под косой Парок. Рикетти больше нет: он пал жертвой своих многочисленных измен…» и так далее.
Это писалось в дни, когда Франция была в трауре, Учредительное собрание издало декрет о почестях Пантеона для покойного, и даже неподкупный Робеспьер, хотя и сквозь зубы, произнес несколько хвалебных фраз в адрес «великого человека»…
Но я слишком предвосхитил события. Все это произойдет почти год спустя, а пока Мирабо был жив, здоров, строил свой грандиозный план сворачивания революции а не догадывался, откуда его поджидает удар…
Марат всегда умел выбрать момент для начала атаки.
Вот и сейчас он взорвал петарду, когда этого меньше всего можно было ждать — утром 14 июля, в самый праздник Федерации.
В этот день парижане и находившиеся в столице делегаты провинций читали его памфлет «Адский план врагов революции».
Из оппозиционных кругов Марат получил материалы о тайных совещаниях между Мирабо, Лафайетом и еще кое-кем из умеренных; «благородные представители французского народа» договаривались о распределении правительственных постов. Свергнув нынешнее министерство, Мирабо должен был занять место Неккера, а Лафайет — должность военного министра. Это значило, что власть сосредоточится в руках тех, кто мечтает о диктатуре короля и его единомышленников в Национальном собрании. Захватив ключевые позиции в государстве, Мирабо, этот «рыхлый Сарданапал», и «дьявольский Мотье», «лукавейший из карьеристов», смогут осуществить свой план удушения революции…
Обращаясь к участникам праздника, Марат спрашивал: неужели они допустят, чтобы Национальное собрание, движимое кучкой проходимцев, использовало против народа свои права, добытые революцией? Неужели гражданская власть подчинится военщине? Не проснется ли, наконец, народ от своей летаргии? Не призовут ли граждане к ответу своих депутатов за декреты о военном законе, о марке серебра, о правах короля?..
Это был завуалированный призыв к восстанию.
В своем летучем листке Марат не поскупился на краски. Со жгучей насмешкой, с уничтожающим сарказмом обрисовал он личность и роль каждого из режиссеров задуманной пьесы.
Злоба разоблаченных не знала границ.
Их приверженцы побили окна в типографии «Друга народа», организовали несколько нападений на разносчиков газеты и публично требовали нового ордера на арест «мерзкого клеветника» и «поджигателя».
Они были бы не прочь физически расправиться о Маратом.
Но Марат вдруг исчез.
А две недели спустя он издал еще один памфлет, где отбрасывал вуаль, памфлет, бесспорно являющийся вершиной его революционной и публицистической деятельности в 1790–1791 годах.