Сердце моего Марата (Повесть о Жане Поле Марате)

Левандовский Анатолий Петрович

Я знаю о всех твоих бедах. Это общие наши беды. Боже, а как могло быть иначе, если во главе правительства и армии стояли негодяи? Я не говорю уже о Лафайете — наконец-то после всех своих художеств Тартюф — Мотье кончил тем, что бежал к врагу. Теперь все наконец убедились, что он бесстыдный лицемер, отпетый злодей, наемник деспотизма, а ведь я трублю об этом без малого три года! Не лучшим оказался и подлый лакей двора Люкнер — и здесь меня, как водится, не послушали, когда я смело сорвал с него маску, а ведь сделал я это вскоре же после объявления войны! Да что там говорить! Разве все предатели — министры, лжепатриоты, продавшиеся двору по примеру своих предшественников, не оставили наши крепости беззащитными, наши военные лагеря без снаряжения, батальоны без оружия, без одежды, без хлеба, без командиров? Теперь-то все понимают, что эти поражения были запланированы в Тюильрийском кабинете, что Капеты решили свалить на французскую нацию неудачу первых схваток, дабы обесчестить наше оружие в глазах врагов, вызвать упадок мужества у наших войск и тем самым облегчить свои преступные замыслы. Ведь именно в Тюильри был составлен пресловутый манифест герцога Брауншвейгского, грозивший

страшными карами революции и обещавший испепелить Париж! Свидетель всей этой подлости, Национальное Законодательное собрание молчаливо наблюдало, озабоченное лишь тем, как бы сгладить или предать забвению козни врагов, вместо того чтобы разоблачить их. Итак, при попустительстве отцов-сенаторов и муниципальных властей мы были на краю гибели. В то время как австрийцы без боя овладевали нашими крепостями, осмелевший двор вооружал и собирал в Тюильри свою челядь. Уже Капет и австриячка считали дни до своего полного торжества, уже готовились открыть ворота столицы врагу, чтобы на наших костях станцевать свою сарабанду, когда население Парижа в содружестве с федератами департаментов, вняв наконец моим призывам, сорвало происки деспотизма.

О мой милый друг! Как жаль, что тебя не было 10 августа в столице! Как жаль, что ты не стал свидетелем и участником этих славных событий! Ибо словами не передашь всего ужаса и величия, происшедшего в этот день, благодаря которому все мы сегодня живы и можем продолжать нашу борьбу и нашу революцию. Я не сомневаюсь: у вас в армии обсуждались события, связанные с падением монархии. И все же не могу удержаться, чтобы не сообщить кое о чем, может быть тебе неизвестном, что не попало в печать или не получило должного освещения. Да, я еще раз утверждаю, что отвратительный заговор двора должен был погубить всех патриотов столицы. Бывший монарх, клятвопреступник и изменник, решил заманить под окна дворца, подстрекнуть к нападению и предать их огню и железу наемников, предусмотрительно собранных и вооруженных. Утром 10-го после совещания с командующим гвардией Людовик произвел смотр швейцарцам и гренадерам, несколько раз прокричавшим «Да здравствует король!». После этого солдатам роздали боевые патроны, которыми те должны были стрелять в народ, а продажные администраторы департамента издали приказ силой разогнать граждан.

Но планы двора оказались сорванными на самом корню.

Накануне вечером патриоты столицы организовали новую муниципальную власть и заставили прежнюю Коммуну уступить себе место. Они вызвали предателя-командующего, и по приказу Дантона он был расстрелян. Это спутало все карты двора. Ты знаешь, что было потом. Воздадим же хвалу трусости контрреволюционеров, глупости и вялости Людовика Капета, смелости народа, доблести федератов и парижских гвардейцев-санкюлотов! Тюильрийский дворец был взят патриотами. Победа увенчала справедливое дело; она ниспровергла деспота и его приспешников, привела в замешательство прогнившее большинство сената, приостановила дерзкие интриги, упрочила влияние новой Коммуны, подорвала значение департамента и судей, продавшихся двору, уничтожила контрреволюционный штаб, повергла в ужас врагов революции, вернула свободу честным гражданам и дала возможность народу показать свою силу, срубив мечом правосудия головы злоумышленников.

И однако… Однако народ не использовал этой возможности. В конце концов случилось именно то, о чем я толкую с начала революции: как и 14 июля, как и 5 октября, дело не было доведено до полной победы. Победа над деспотизмом стоила патриотам больших усилий и большой крови, но эти усилия не увенчались успехом, а кровь, как и в день резни на Марсовом поле, осталась неотмщенной. Вместо того чтобы немедленно овладеть сенатом и расправиться с предателями, вместо того чтобы разоружить контрреволюционеров и казнить изменников генералов, народ отнесся с непростительным доверием к своим врагам, а последние, использовав это, сумели быстро и ловко перестроиться, с тем чтобы присвоить первые плоды народной победы.

Суди сам. Еще утром 10 августа отцы-сенаторы показали себя бесстыдными угнетателями народа и приспешниками тирана. Когда трусливый Людовик, покинув Тюильри до начала сражения, отправился с семьей искать убежища в Ассамблее, пройдоха Верньо, бывший в этот день председателем Законодательного собрания, сказал ему: «Ваше величество может рассчитывать на стойкость Национального собрания. Его члены поклялись умереть на своем посту, защищая установленные власти». Ну, каково? И только когда народ взял дворец, только когда санкюлоты с руками черными от пороха появились на пороге Манежа, тот же Верньо, подчиняясь силе вещей, провозгласил короля низложенным. Но в какой форме! Людовик низлагался временно, и для жительства монаршей семьи предназначался Люксембургский дворец! Иначе говоря, подлые бриссотинцы, накануне 10 августа судорожно пытавшиеся спасти короля, и теперь не отказались от этой мысли! Понадобилась вся твердость Коммуны, чтобы парализовать их усилия; слово «временно» было выброшено, и низверженных Капетов поместили в Тампльскую башню, где они, как государственные преступники, будут» дожидаться суда и наказания. Но пока все это происходило, бриссотинцы не теряли времени даром: они захватили верховную власть, распределив между собой министерские портфели, и только портфель министра юстиции согласились уступить патриоту Дантону, одному из главных организаторов дела 10 августа…

Я, как ты понимаешь, тоже не терял времени. Едва выйдя из своего подполья, я принялся печатать листовки и оклеивать стены домов афишами, в которых разъяснял народу сущность происшедшего и определял ближайшие задачи революции. Я усиленно доказывал необходимость кратковременной диктатуры, состоящей из трех лиц, для скорейшего наказания изменников и закрепления победы. Дантон, Робеспьер, Панис или же, наконец, я сам казались мне наиболее достойными кандидатами на должность триумвиров. Но я, как в дни бегства короля, не встретил сочувствия ни у Дантона, ни у Робеспьера: первый был членом правительства, второй — членом Коммуны,

и им казалось, что на этих постах они могут чего-то добиться. Тогда я согласился на призыв патриотов и принял должность члена Наблюдательного совета Коммуны, чтобы иметь хоть какую-то возможность вмешаться в ход событий. Я неоднократно призывал правительство и сенат к созданию компетентного суда, который карал бы врагов революции, предотвращая народный самосуд и народную расправу. Это было тем более необходимо, что враг стоял у ворот: вслед за Лонгви пал Верден, и не сегодня-завтра австрийцы могли подойти к столице. Но отцы-сенаторы и правительство лицемера Ролана не сделали ничего, чтобы удовлетворить мои справедливые требования. Ролан, подстрекаемый своей мегерой женой, уже давно отказывал мне во всех моих просьбах денежного характера, хотя он, как министр внутренних дел, был обязан выделить средства на возобновление «Друга народа». А так называемый Чрезвычайный трибунал, наконец учрежденный, вместо того чтобы карать политических преступников, оправдывал их. Да и могло ли быть иначе? Могла ли согласиться клика Бриссо — Ролана по-настоящему судить преступников, если главными преступниками являлись они сами? И тогда произошло то, что неизбежно должно было произойти: отправляясь на фронт добровольцами, во имя спасения отечества, санкюлоты не пожелали оставлять в тылу у себя непримиримых врагов, которые расправились бы с их женами и детьми. 2–3 сентября народ учинил стихийный суд над аристократами, швейцарцами, защищавшими Тюильри, фальшивомонетчиками, священниками, не присягнувшими конституции, и прочей нечистью, забившей парижские тюрьмы. Я считаю и всегда буду считать, что это был справедливый акт возмездия: там, где молчит суд законный, народ вправе учинить свой, стихийный суд. Но я с презрением отвергаю клевету бриссотинцев, утверждающих, будто этот акт возмездия был вызван Другом народа! Нет, уважаемые господа, не вызывал я, да и не мог вызвать сентябрьских событий; я только предвидел их и, предвидя, предупредил вас, а вы не пожелали сделать выводов! Народ поступил правильно, но народ, как обычно, не смог найти главных преступников и расправился лишь с второстепенными. Я попытался исправить эту ошибку. В качестве члена Наблюдательного совета Коммуны я подписал ордер на арест презренного Ролана. И веришь ли? Все сорвалось из-за министра юстиции. Дантон, бесспорно, превосходнейший патриот и родина многим обязана ему, но этот титан революции способен проявить совершенно непостижимую минутную слабость. Так было и на этот раз — он силой своего авторитета сумел спасти Ролана. Он спас также злодеев Дюпора и Ламета, главных интриганов Учредительного собрания, причастных к делу Марсова поля, спас, позволив им уйти из-под меча Немезиды. Я устроил ему бурную сцену в ратуше, в присутствии Петиона…

Между тем приближались выборы в Конвент. Бойцы 10 августа, уничтожившие монархию, не желали больше терпеть ее прихвостня — оскандалившееся Законодательное собрание. Новый орган власти избирался всем населением страны, без деления на «активных» и «пассивных» граждан, но выборы оставались двухстепенными, что сохраняло лазейку для клики Бриссо — Ролана. 5 сентября я выпустил листовку, в которой призывал парижан голосовать за проверенных патриотов, верных защитников свободы, оказавших важные услуги отечеству. На первые места в своем рекомендательном списке я поставил Робеспьера, Дантона и Паниса. Парижане вняли призыву Друга народа. Все двадцать два кандидата-патриота, выдвинутые мною, равно как и сам пишущий эти строки, были избраны в Национальный Конвент. Но провинция послала на скамьи новой Ассамблеи людей случайных, сумевших подольститься к избирателям или подкупить их.

Такие депутаты, естественно, стали подголосками бриссотинцев. Их много. Это печально, но это факт, с которым ничего не поделаешь. Небезынтересно тебе узнать, что на первом же заседании депутаты сгруппировались согласно своей политической принадлежности: патриоты заняли верхние скамьи амфитеатра Манежа, и поэтому нас теперь называют монтаньярами, сторонники Бриссо — Ролана, среди которых много депутатов от Жиронды и западных департаментов, устроились в середине, партер же оккупировало неустойчивое большинство, которое остроумные парижане прозвали Болотом.

Впрочем, первое заседание Конвента прошло при общем единодушии; депутаты провозгласили Францию республикой и приняли новый порядок летосчисления, считая 21 сентября первым днем новой, республиканской эры.

Учитывая, что, несмотря на победу при Вальми, наше военное положение продолжало оставаться тяжелым, монтаньяры решили пока воздержаться от партийной борьбы и не разжигать страстей, полагая, что только общие усилия всех депутатов могут спасти республику. Я не верил этому, но все же вынудил себя подчиниться общему мнению. В этих целях я даже изменил заголовок своей газеты, бывший одиозным для трусов и колеблющихся, и стал называть ее «Газетой Французской республики». В первом же номере я дал редакционную статью «Новый путь автора», в которой заявил, что постараюсь задушить в своем сердце порывы негодования и принесу в жертву отечеству свои симпатии и антипатии, предубеждения, вражду, гнев, лишь бы республика была свободной и счастливой!..

Тщетные потуги. Следующие заседания Конвента доказали, что попытки умиротворения не принесут пользы. Чем больше мы будем стремиться ублажать наших врагов, тем увереннее они станут творить свои козни и рыть могилу республике и свободе. Не буду голословным. Приведу тебе в сокращенном виде отчет о последнем заседании Конвента, состоявшемся 25 сентября и потребовавшем от меня столько энергии и выдержки, что именно после него я и слег в постель.

День этот был заранее выбран бриссотинцами для того, чтобы опозорить парижскую делегацию, сокрушить Робеспьера, Паниса, Дантона и уничтожить меня мечом тирании. Заранее были распределены роли. И, как обычно, злодеи воспользовались подставным лицом: первым выступил Мерлен, пожаловавшийся, что он слышал вчера от Лассурса о существовании партии, рвущейся к диктатуре. Воспользовавшись этой затравкой, на трибуну взобрался Лассурс. После всякого рода иезуитских уловок он заявил, что партия действительно существует, что Конвент окружен убийцами и вынужден ожидать из провинции охраны, которая спасла бы его от деспотизма Парижа…