Сердце моего Марата. Повесть о Жане Поле Марате
Шрифт:
Стояла удушливая жара. Воздух, насыщенный раскаленной пылью, которую поднимал необозримый кортеж, раздражал горло и легкие. Королевская карета, встреченная главнокомандующим, остановилась у Пантенской заставы: Людовик XVI, то ли почувствовав дурноту, то ли желая подкрепиться ввиду слишком сильного волнения, потребовал стакан вина и осушил его залпом… Весь мокрый, бледный, обводил он толпу полубезумным взором. Мария-Антуанетта держалась в глубине берлины; дофин плакал у нее на коленях…
…Король и его эскорт проезжали по Парижу среди гробовой тишины. Национальные гвардейцы стояли по обе стороны мостовой двумя неподвижными
…Проехав площадь Людовика XV и Тюильрийский парк, королевский экипаж остановился у центрального павильона дворца. И здесь произошел инцидент, единственный за этот день: группа простых людей, будучи не в силах сдержать чувство гнева, набросилась на лейб-гвардейцев, сидевших на козлах… Началась потасовка, стоившая кое-кому нескольких синяков и разодранной одежды. Но национальные гвардейцы быстро восстановили порядок. Король, королева и их окружавшие, выйдя из кареты, проследовали во дворец. Дверь закрылась; около нее стали двое часовых.
— Ну вот и слава богу, — пробормотал мой сосед, добрый буржуа, снимая шляпу и вытирая лицо платком. — Теперь, наконец, он арестован. Что ж, будем ждать суда!..
Но Мейе оказался прав: суда не было.
Хотя Учредительное собрание и приставило к возвращенной королевской семье двойную стражу, вопрос о будущем Франции был уже решен: буржуазные законодатели как огня боялись перемен, которые могли бы содействовать революционному взрыву. Поэтому все семь комиссий, выделенных для решения королевского дела, пришли к единому выводу, давно уже подсказанному Собранием: король ни в чем не виновен — его особа священна и неприкосновенна; к ответственности же следует привлечь «похитителей».
Против такого решения в Ассамблее дерзнул выступить только один человек: Максимилиан Робеспьер.
Робеспьера объявили сумасшедшим…
Выразителем стремлений большинства стал Антуан Барнав, еще недавно слывший вожаком левых, а теперь все более уверенно занимавший место покойного Мирабо.
— Подумайте, господа! — изрекал Барнав. — Подумайте о том, что произойдет после вас. Вы совершили все, способное благоприятствовать свободе и равенству… Отсюда вытекает та великая истина, что, если революция сделает еще один шаг вперед, она сделает его не иначе, как подвергшись опасности. Первое, что произошло бы вслед за этим, была бы отмена королевской власти, а потом последовало бы покушение на собственность… Таким образом, господа, все должны чувствовать, что общий интерес заключается в том, чтобы революция остановилась…
«Общий интерес»! Что понимали эти господа в интересах родины, интересах своего народа! Они лишь желали остановить революцию и, как показало ближайшее будущее, были готовы пойти на все ради этой цели.
Но хотела ли революция останавливаться? И была ли сила, способная ее остановить?..
Прения
А уже с 9 июля Марат вышел из строя: он тяжело заболел.
В эти дни, в обстановке общей сумятицы, мой друг перестал скрываться. Помню, как он пришел ко мне, пылающий, изможденный, с потным челом и лихорадочно сверкающими глазами. Он сел на кровать и долго не мог отдышаться. Потом прошептал:
— Видимо, сказываются мои мытарства… Вот они, следы подземелья…
Я схватил его за руку; она горела.
— Учитель, дорогой, вам плохо?.. Марат силился улыбнуться.
— Я солгал бы, сказав, что хорошо… После этих слов он потерял сознание.
Я кое-как уложил его, сбегал за Мейе, потом привел Эмиля Барту, товарища по Хирургической школе. Поставить диагноз оказалось нелегко. Больного трясла злая лихорадка. Он бредил. С его запекшихся губ срывались слова и фразы, показывающие, что и в беспамятстве этот удивительный человек не расставался ни на мгновение с тем, что волновало душу его:
— …Держите их!.. Только не упустите… Не упустите Капета… Не упустите время… Народ!.. Поднимайте народ!.. Поднимайте народ, или прольется его кровь!.. Кровь… Кровь…
Он проваливался в небытие, из которого не могли извлечь его наши компрессы и снадобья. Всю ночь бодрствовали мы у его ложа. Особенно плохо стало после двенадцати: казалось, он умирает. Потом наступил благодетельный сон. Утром Марат пришел в себя. Жар по-прежнему был сильный, больной жаловался на голову и глаза. К вечеру ему опять стало хуже…
Так продолжалось несколько дней. Мы совершенно сбились с ног и даже отвлеклись от событий. А события между тем принимали все более зловещий характер.
Решение семи комиссий Ассамблеи, хотя оно еще и не претворилось в декрет, вызвало ярость и уныние парижан. Ярость и уныние? Да, как ни противоположны названные чувства, именно они в это время наполняли сердца многих тысяч людей. Столица демонстративно оделась в траур. Ее поддержали все восемьдесят три департамента. Вечером по требованию народа все зрелищные предприятия были закрыты. Предместья кипели. Там действовали верные помощники Марата — Майяр, Лежандр, Верьер.
Клубы, переполненные до отказа, заседали бурно.
Кордельеры объявили Барнава изменником.
Якобинцы стремились свести на нет решение комиссий.
Вечером 15 июля Мейе, побывавший в Якобинском клубе, рассказал нам следующее.
В разгар прений клуб осадила толпа. Около четырехсот человек, пришедших из Паде-Рояля, прорвались в вал заседаний. Оратор депутации заявил, что завтра, 16 июля, народ отправится на Марсово поле, чтобы дать торжественную клятву никогда не признавать Людовика XVI королем. Председатель заверил, что члены клуба будут вместе с народом…
Мы удобно расположились в креслах и на диванах в большой гостиной Фрерона. Мейе говорил вполголоса: за пологом спал больной Марат, которого мы два дня назад, как только ему полегчало, перевезли сюда из моей клетушки; здесь ему было много просторнее и удобнее.
— Так вот, друзья мои, — продолжал Жюль, — якобинцы решили составить петицию в подобном духе, с тем, чтобы завтра огласить ее на Марсовом поле. Тут же были избраны комиссары, ответственные за составление: Дантон, Бриссо и Лакло…