Сердце некроманта
Шрифт:
– Но…
– Ты видела, я сняла свой амулет, символ принадлежности Господу. Я здесь как частное лицо.
В который раз за этот безумный день я совершенно перестала что-либо понимать.
– Я прошу только об исповеди и отпущения. Почему вы отказываете в этом?
– Я не смогу дать тебе чащу отпущения. Первый брат запретил приносить тебе все, в чем есть хоть толика магии.
Это было настолько нелепо и несправедливо, что я вскочила.
– Значит, вы отказываете моей душе в спасении? Обрекаете ее на вечные муки? Только потому, что…
Она
– Не я, а ты сама погубила свою душу, связавшись с некромантом. Не я, а ты обрекла ее на вечные муки.
Я задохнулась от возмущения. Наверное, матушка была права – не хватало мне смирения, и сейчас не хватило.
– Но для того и существует таинство отпущения! Все мы грешны, но исповедь, покаяние и отпущение спасают, не вы ли учили меня этому! И… – До меня дошло кое-что еще. – Значит, и чашу последнего отпущения мне тоже не дадут? Только из страха, что я дотянусь до силы?
Матушка покачала головой.
Значит, меня ждет не просто смерть, а смерть мучительная? И на том свете не будет покоя?
Хотя нет, считается же, что огонь для того и нужен, чтобы очистить от грехов. Кажется, я в самом деле начинаю повторять за черным. Удивительно, насколько одни и те же слова звучат по-разному в зависимости от того, по какую сторону от двери камеры ты остаешься после того, как она закрывается. И от того, с какого ракурса предстоит смотреть на костер.
– Значит, в угоду Первому брату вы лишаете меня покаяния? Отказываете в единственной оставшейся мне милости – быстрой смерти? Вы, кто всегда твердили мне, что долг превыше всего и…
– Опомнись! – Голос матушки Епифании похолодел. – Ты сама виновата во всем, что с тобой случилось, и вместо смиренной молитвы еще смеешь обвинять? Ты не единственная сестра под моим попечением, и я должна думать, как позаботиться об остальных. И мне еще объясняться с Первым братом, почему сестра, которую я так высоко ценила, за которую ручалась, помогла сбежать некроманту!
– Это Первый брат должен объясняться, почему в его храме стражники продают заключенных братьям за мзду, точно уличных девок! Это он должен объясняться за то, что осудил невиновную!
Я не успела договорить, как дверь камеры распахнулась, явив Первого брата.
Значит, и тут черный был прав – тайны исповеди в этом храме не существует.
– Как ты смеешь, мерзавка, обвинять честных…
От его голоса, под его гневным взглядом внутри меня все смерзлось. Захотелось упасть на колени и молить о прощении, я даже качнулась вперед. Но что-то внутри —наверное, все та же гордыня, что погубила меня, – заставило распрямить плечи и вскинуть голову. Мне нечего терять. Хуже уже не будет.
– Брат Михаэль сказал, будто заплатил стражнику, чтобы он впустил его и закрыл глаза и уши, что бы ни происходило в этой камере. Разве я могу не верить словам моего брата? Разве он не честен?
– И вот эту змею вы пригрели на груди, матушка. – Первый брат сокрушенно покачал головой. – Пойдемте. – Он взял ее под локоть. – Я вас не виню, все мы совершаем ошибки.
– Только не всех за ошибки отправляют на костер! – выплюнула им вслед я.
Матушка Епифания вздохнула:
– Она обезумела. Моя вина – не следовало подпускать юную душу к средоточию зла.
– Похоже на то, – кивнул Первый брат. – Пришлите четырех крепких духом сестер присмотреть за ней. После того, что она сотворила с братом Михаэлем…
– Жаль, что я ухватила его за лицо, а не за другое место!
– И, пожалуй, не обойтись без кандалов, – закончил он.
Оба покачали головой, по очереди осенили меня священным знамением. Закрылась дверь, и я опять осталась одна.
Вспышка ярости прошла так же внезапно, как накрыла. Я рухнула на нары, удивляясь самой себе. Куда делись мои кротость и послушание – в самом деле, как будто демон вселился.
Может, они правы? Может, зло действительно отравило мою душу? Я никогда бы не осмелилась спорить со старшими, а сейчас мой язык словно жил собственной жизнью. И ладно бы он помог мне оправдаться – только хуже сделал. Еще и закуют в кандалы, точно преступницу.
Кузнец – тот же, что надевал на меня артефакт, блокирующий магию, пришел в сопровождении двух крепких братьев. Как будто я в самом деле была опасна. Цепь, соединяющая ручные и ножные оковы, оказалась слишком короткой – не распрямиться во весь рост, не вытянуться лежа. Мне оставалось только сидеть или лежать, свернувшись калачиком и стараясь не шевелиться – при каждом движении грубые железные края ранили кожу. Впрочем, зачем мне было двигаться?
Четыре сестры, пришедшие вслед за кузнецом, были мне едва знакомы. На мое неуверенное приветствие не отреагировала ни одна, словно я была пустым местом. Сестры расселись на складных стульчиках по углам камеры и замерли, не сводя с меня взглядов. Словно я была опаснее черного мага.
Эта мысль заставила горько усмехнуться. Что ж, меня хотя бы не пытали. Зато прислали приглядывать, хорошо хоть сестер, а не братьев. Я снова попыталась заговорить, и опять меня проигнорировали. Все, что мне оставалось, – свернуться на нарах и молиться, испрашивая у Фейнрита смирения, которого мне так недоставало.
То ли молитвы мои были недостаточно искренни, то ли они не достигли небес – но как я ни старалась, смириться не могла. Трудно смириться со страшной смертью в восемнадцать лет, и перспектива вечной жизни не утешала. Еще труднее оказалось смириться с несправедливостью.
Утро наступило слишком быстро. В который раз отворилась дверь, и те же два брата, что вчера сопровождали кузнеца, велели мне выходить. С первым же шагом я едва не свалилась, но упасть мне не дали, подхватили под руки, повлекли вперед. Можно было бы и ногами не перебирать, пусть волокут – но я заставила себя выпрямиться, насколько позволяла цепь, и шагать. Не знаю, почему мне было так важно это – чтобы меня не увидели раздавленной и сломленной, ведь на самом деле всем было наплевать. Взойду я на эшафот сама, или меня затащат, рыдающую и брыкающуюся, конец один.