Сердце сержанта
Шрифт:
Собственно, я бы съездил к ней давно, но меня сдерживало слово, которое я дал Тихонову: побывать у Машеньки вместе. Хотелось также, чтобы он наконец отпечатал снимки для санитарок.
Однажды в солнечное воскресное утро я возвращался в редакцию из «свободного поиска». В сапогах хлюпала вода: я провалился по колени в кювет, помогая вытаскивать застрявший грузовик, на котором проделал часть обратного пути. С грустью думал я о том, что грязное белье не отдано в стирку, что придется сушить одежду на себе
— Тебя с Тихоновым тут дожидается какая-то девчушка, — сказал первый же сотрудник газеты, встреченный мной на улице села Карузы, куда перебралась редакция. — Где это вы с такой пионерочкой познакомились?
«Машенька!» — догадался я сразу. Войдя в избу, половину которой занимали мы с Тихоновым, я не узнал нашего жилья. Нога мягко ступала по еловым веткам, на столике в пустой консервной банке белел букет подснежников; тонкий аромат цветов мешался с острым свежим запахом хвои. Чистое белье сохло за печкой. Что за чудеса?
— Стыдно, товарищ корреспондент! Вы тут со своим неряхой-фотографом до ушей грязью заросли. Три раза смывала пол горячей водой.
Маленькая санитарка с засученными по локоть рукавами новенькой гимнастерки стояла посреди комнаты, светлая прядка свешивалась на потный лоб; она поправила ее тыльной стороной руки.
— Машенька! Маша! Как это ты надумала?
— И не думала вовсе. Меня послали сопровождать в госпиталь раненого офицера, а ваша редакция рядом оказалась... Вы рады?
Я хотел обнять ее.
— А этого нельзя, товарищ лейтенант!.. Да, вы к своему начальнику сходите, вас тут искали.
В наш дом, стоявший на отшибе и в общем довольно редко посещаемый, в этот день было настоящее паломничество; под тем или иным предлогом заходили сотрудники, чтобы посмотреть на хорошенькую санитарку.
Машенька провела в Карузах весь день, мы ходили с ней на бугор к старой часовне и в дальний лес, я читал ей стихи — свои и чужие, все, что знал, — а она рассказывала о себе. Девушка перештопала мои и Сашкины носки, учила меня варить кулеш так, чтобы зернышко отделялось от зернышка: ей показалось неудобным идти в офицерскую столовую, и я взял обед на дом сухим пайком.
Она хотела уехать вечером, но мог ли я отпустить ее одну в такую темень и грязь? Однако нельзя было отлучаться из редакции: утром нужно сдать срочный материал для газеты. Я подумывал о том, чтобы устроить ее на ночлег у девчат-наборщиц, но Маша наотрез отказалась идти к незнакомым.
— Разве вы боитесь меня? — простодушно спросила она, устраивая себе постель на лавке. — А я вот нисколько не боюсь вас, с первого взгляда вам поверила. Вы большой и сильный такой, и добрый. Вы же не захотите обидеть меня.
Она рассказала о каком-то сержанте Викторе Смородине, который не давал ей проходу. Она даже ударила его как-то по лицу
— Простила?
— Конечно, как можно не простить, он же тяжелораненый.
Девушка легла не раздеваясь.
— Раздевайся, Машенька, а то не отдохнешь. Я работать сяду — статью к утру написать надо.
— О чем?
Я рассказал.
— Вы умный, начитанный, все знаете... — она вздохнула. — А я даже десятилетку не окончила. Если б не война, мы бы ни за что не встретились. Но после победы я обязательно кончу медицинский. Знаете, какая у меня здесь практика богатая!
— Ты всего добьешься в жизни, Машенька! Спи!
— Идите сюда, — шепнула она, — мне еще поговорить хочется. В кои веки встретились.
Я подсел к ней на лавку.
— Вы можете ответить мне, только честно, на один вопрос: у вас... есть кто-нибудь? Жена, или невеста, или девушка любимая в тылу?
— Не знаю, — сказал я честно.
Как объяснить ей, что та женщина, о которой я думал первые годы войны, сначала писала мне на фронт, и я посылал ей письма, полные тоски и тревоги. Потом ответы ее стали приходить реже, а в тех, что я получал, звучало что-то новое, непонятное мне. Скоро наша переписка вовсе прервалась... Она не была моей женой, не мог я назвать ее и невестой, но я думал о ней, особенно по ночам, когда не спалось, по-разному думал... Встретив Машеньку, я стал забывать ее.
— Скорее всего — никого нет.
— Вам никогда не придется стыдиться меня. — Неожиданно она притянула меня к себе, горячо зашептала: — Знаешь что, если хочешь... положи руку сюда! — И Маша сама положила мою руку себе на грудь. Лицо ее пылало, я еле разбирал, что она шепчет. — Если ты этого хочешь... если очень, очень хочешь и... не можешь так просто... тебе можно все, все...
Я поцеловал ее горячие обветренные губы, они стали сразу влажными, и моя отчаянная, веселая Машенька вдруг расплакалась. Ей так тоскливо без матери и малышей, так страшно порою... Она знает, что не увидит их больше.
И что это ей взбрело в голову? Я успокаивал девушку: все еще будет хорошо в ее жизни. Мне казалось в ту минуту, что Маша действительно моя младшая сестренка, которую нужно оберегать. От войны я ее не мог уберечь: это не зависело от меня, но кое-что было в моих силах...
Я и не заметил, как она уснула в моих объятиях, с росинками слез на щеках. Видно, намаялась за день. Высвободив руку, я встал с лавки. Спать не хотелось, я покурил немного, зажег свет и сел за статью. За работой я временами поглядывал на Машеньку. Во сне она была еще больше похожа на ребенка — раскрасневшаяся, с пухлым приоткрытым ртом.