Сердце Зверя. Том 3. Синий взгляд смерти. Закат
Шрифт:
– Должны понять. – Она видит олларианца, стену, звезды над головой, и они отливают красным. Раньше на небе была одна красная звезда – Фульгат, а теперь, выходит, все?
– Я вернусь к себе и все запишу. Пусть читают…
– Если вы сумеете это сделать, я уверую в чудеса. И в то, что тень живет без света, а смерть без жизни… Звезды не изменились, фокэа, не бойтесь. Этого не бойтесь.
– Чего мне бояться?.. Вы не знаете, что со львом?
– Вы умеете удивлять, а я умею не понимать… Просто не понимать чужих слов, как любой из вас. Что за лев? Зачем он вам?
– В Агарисе, на кладбище… Вы меня загнали на могилу Эсперадора, там был каменный лев…
– Знаю. Это не было сном, фокэа, и львом тоже не было. Туда приходили, пришли и в ту ночь. Вам просто повезло. И мне…
Да уж, что повезло, то повезло… Напоследок.
– Слышите, фокэа? Они идут. Я уйду – они станут видеть; вы скажете – они запомнят. Только не ждите, не слушайте, не отвечайте, пока не скажете все.
– Я, кажется, обещала!
Аспид не ответил – пропал, оставив темноту, в которой что-то запыхтело и затопало.
– Зверю цена жизнь, – да, именно так, – жизнь цена зверю, а смерть – цена зову…
– Вот ведь неразумная! Мало того что смерть всуе поминаешь, так еще и на стену влезла, ровно не овца заблудшая, но ящерица! Слуг расшугала, Дьегаррона в печаль ввергла, маршал же в печали ослу подобен или, того хуже, медузе сопливой. А если б ты во тьме сей шею сломала?!
– Пошел вон! – с наслаждением прорычала ее высочество. Бонифаций явился удивительно вовремя: их никто не слышал, и епископа не было жаль, как Дьегаррона с его несчастной головой.
– Ну поори, поори… – Что-то более черное, чем сама тьма, тяжело плюхнулось рядом. – И кошка орет, а коту свое дело делать не мешает. Даровал вашей сестре Создатель голос, дабы истинные чувства скрывать и гордыню лелеять, ибо слабы вы…
– Хряк!..
Чего-чего, а скрывать свои чувства Матильда не пыталась. Не могла она их скрывать и не хотела. Женщина еще никогда и ни на кого так не орала. Все невысказанное, кое-как запитое, придушенное подушкой, рвалось наружу. Обвинения, упреки, обиды толкали друг друга, будто лезущие в ворота овцы, и отара эта была бесконечной и нелепой. Матильда охрипла, в горле пересохло, но она кричала и кричала, пока совсем рядом с неба что-то не обрушилось. Раздался клекочущий визг, захлопали мягкие крылья.
– Ладно уж, – пророкотало из тьмы. – Отпускаются сквернословице сей грехи ее, ибо не ведала она, что творила, когда по младости, когда по дурости, а когда от горя великого.
– Очумел? – почти миролюбиво прохрипела принцесса. Она уже вывалила все, что могла, и теперь внутри было пусто и почти спокойно. – Нужно мне отпущенье твое… свинячье!
– Нужно, а то бы с чего ты исповедоваться во грехах удумала? Грехи тяжки, так и я тяжек, и ты не пушинка. Кони наши нас любят, а мы грехи свои любим и таскаем, пока с копыт не свалимся. Так не дам же я тебе того. И Дьегаррону не дам, не для его шеи ты камень и не для его спины ноша.
– А меня сюда не Дьегаррон притащил, а ты. Наврал и притащил… За каким котом свинячим? Лакать и без меня можно, хоть с кагетами, хоть с козлами. – Хотелось выпить – не вина и не касеры, простой воды. Болели ободранные ладони, и было страшно спускаться по крутым щербатым ступеням, очень страшно… – Переговоры, свидетель, война… Какая война? Бочке ясно, никто никуда не пойдет, а лето кончится, так и не пройдет… Горы.
– Вот ведь, – одобрил Бонифаций, – прокричалась и поумнела. Опять же отпущение просветлению способствует. Только чист я пред тобою, как родник, и не было в словах моих лжи, как нет яда в вине и греха в радости. Быть от тебя пользе великой, если шею по дурости не сломаешь. Ну кто тебя на эту верхотуру затянул?
– Я устала, – вдруг призналась Матильда. – Устала и хочу воды, а потом спать… И оставь в покое Дьегаррона. Ну, возится он со мной, и что? Отвечает он за всех, кого ему подсунули, а я еще и принцесса, пусть и тухлая. Куда ему от такого счастья деваться? Он же мне в сыновья годится, холере старой…
– Да не он молод и не ты стара! Мякина у вас обоих в башке, вот в чем беда. Он тебя боится, ты себя боишься, это я никого не боюсь. Так что заживем душа в душу, когда драться не будем.
Она не поняла. Ослышалась. Спятила. Онемела.
– У нас сим делом король заправляет, – спокойно объяснил олларианец, – а нет, так регент или же Проэмперадор, так что дозволит и благословит. И нигде не сказано, что я сам не могу. Лекарь тут у нас был, ногу ему раздробило, не собрать. И что ты думаешь? Сам себе топором оттяпал. Некому было, а подыхать не хотел. Ну а я Создателя в наш с тобой союз втравлю, овца ты заблудшая…
4
Мистерия продолжалась. Лисенок со всей братской нежностью оберегал находящуюся в деликатном положении сестру от ужасов войны. Он ничего не сказал о гайифских солдатах в сердце Кагеты, за него это сделал запутавшийся в политической паутине сестрин свекор. Баата выдохнул: «Умоляю, молчите!», но старый бакран успел вывалить столько, что дальнейшее запирательство бедной Этери лишь повредило бы. Все начиналось сызнова. Марсель успел дважды пересчитать настенных удодов, но так и не понял, по какому принципу их разместили и почему одни были размером с Эвро, а другие с пол-Котика. Возможно, художник так представлял перспективу, а может, удоды символизировали казаронство, где размеры – ничто, а фанаберии все. Марсель уже подумывал о том, чтобы вклиниться в ставшую не слишком оживленной беседу и спросить, но тут Алва, смакуя вино, напомнил, что у Талига обязательства перед Бакрией, а не перед Кагетой и что, вторгнись гайифцы в Бакрию, верный своим обязательствам Талиг…
Лисенок смекнул, Бакна и его сын нет. Раздались благодарности и уверения, принесли вина и фруктов, Этери положила точеную ручку на живот и удивилась, что все время забывает, что Бакрия – это не Кагета, а Кагета не Бакрия, ведь она словно бы и не покидала родного дома. Брат поцеловал пальчики сестры и сурово насупил соболиные брови. Рокэ полюбопытствовал, заключен ли между Бакрией и Кагетой договор, подобный бакрийско-талигойскому. Договор был, и если б на Бакрию кто-нибудь напал, Баата немедленно бросился бы в бой. Пусть его силы были несопоставимы с теми, которыми располагал Дьегаррон, но казария была ближе. Спина к спине родичи продержались бы до подхода варастийского корпуса. Дьегаррон, как всегда тихо, заметил, что готов к самому сложному маршу, но Паона вряд ли решится воевать одновременно с Талигом и морисками. Рокэ согласился, что последнее маловероятно и Бакрии этим летом ничего не грозит. Лисенок гордо и обреченно скрестил руки на груди, Этери подняла взволнованный дочерний взгляд на свекра, и тут вернулся Бонифаций, где-то добывший принцессу Матильду.
Алатка Марселю нравилась. Все еще красивая, чернобровая и пышногрудая, с коротко стриженными волосами, Матильда была немногим младше батюшки виконта, что не мешало глядеть на нее с удовольствием. Недурна была и сестрица Лисенка, но женщины, дарящие мужьям по наследнику в год, Валме пугали, даже если не втравливали родню в войны.
– А вот и мы! – возвестил святой отец. – Мы, сбросившие бремя минувших горестей и обретающие радость мирскую в предвкушении радости вечной. Да будет всем известно, что я перед лицом Создателя нашего назвал сию Матильду своей невестой, а она меня своим нареченным, что я и оглашаю и вопрошаю всех слышащих: ведомо ли вам нечто, делающее сей союз невозможным?