Сердце
Шрифт:
— Уж кончил?
— Не важно! — ответил я и, сдав журнал, вышел вместе с ним из библиотеки.
Так как итти нам, собственно, было некуда, то мы через улицу Тацуока-тё вышли к пруду, а оттуда — в парк. В этот момент он внезапно заговорил всё о том же деле. Сопоставляя все его действия, я решил, что он нарочно ради этого вытащил меня на прогулку. При всём этом он ни на шаг не подвигался вперёд в сторону конкретных вопросов. Обратившись ко мне, он всего только спросил неопределённо, что я об этом думаю. Что я думаю? — это значило, какими глазами взираю я теперь на него, погрузившегося в пучину любви. Одним словом, он добивался моего мнения о нём в настоящий момент. В этом я мог подметить то новое, что в нём появилось. Я уже несколько раз повторял, что он по своему характеру не был настолько слаб, чтобы страшиться того, что о нём подумают люди. Он был тем человеком, который, если верит во что-нибудь, то один найдёт в себе мужество итти вперёд. Вполне естественно, что мне, у которого так сильно запечатлелась в груди эта его особенность после его инцидента с приёмной семьёй, ясно была видна эта перемена.
Обратившись к К., я спросил у него, зачем ему понадобилось моё мнение. Тогда необычным для него сдавленным голосом он сказал, что ему стыдно того, что он так слаб; что ему не остаётся ничего иного, как получить от меня беспристрастную оценку, так как сам он колеблется и сам себе стал непонятен. Я попросил разъяснения — в чём он колеблется? Он пояснил, что не знает, итти ли ему вперёд или отступить назад. Я сейчас же сделал шаг далее.
— А мог ли бы ты отступить, если бы даже этого хотел? — спросил я у него. Здесь его речь неожиданно прервалась. Он только заметил:
— Как это мучительно!
— И в самом деле на его лице видны были эти мучения. Не иди здесь речь об этой девушке, я не знаю, как я старался бы пролить своим ответом живительную влагу на его истомившееся от зноя лицо. Я верил в то, что рождён именно тем, кто может сочувствовать другим. Но в данном случае я был иным.
Я внимательно наблюдал за К., как наблюдал человек другого лагеря за своим противником. Сам я весь — глазами, сердцем и телом, — весь целиком как бы стоял настороже около него. Он же, ни в чём неповинный, был не то чтобы просто доступен многими сторонами своего существа, но правильнее сказать — весь раскрыт передо мной, настолько он не предпринимал никаких мер предосторожности. Я словно из его собственных рук получил план, защищающей его крепости и мог прямо у него на глазах этот план изучать.
Открыв, что К. блуждал между теорией и действительностью, я понял, что одним ударом могу его повергнуть. Я сейчас же вторгся в его незащищённое место. Я принял в отношении к нему тактику строгости и непримиримости. Конечно, это была прежде всего моя тактика, но в моём поведении проявлялась и понятная напряжённость, так что тогда мне не было времени ни смеяться над собой, ни чувствовать стыд. Прежде всего я сказал ему:
— Тот, в ком нет возвышенных духовных устремлений, — глупец.
Это были слова К., обращённые ко мне во время нашего путешествия по Босю. Я бросил их обратно ему так, как он их тогда сказал мне, тем же тоном, что и он. Однако это ни в коем случае не было местью. Сознаюсь, что я вкладывал сюда нечто более жестокое, чем месть. Этой одной фразой я хотел заградить для К. тот путь любви, который лежал перед ним.
К. родился в храме секты Синсю. Однако по своим склонностям он уже со средней школы далеко отошёл от религии своего родного дома. Я не сведущ в подробностях различных вероучений и знаю, что судить об этом не могу; я говорю только о его взглядах на отношения между мужчиной и женщиной. Уже с давних пор К. любил слово „воздержание“. Я понимал этот термин в смысле преодоления плотских страстей. Но когда я как-то заговорил с ним на эту тему, то изумился, какой ещё более строгий смысл он сюда вкладывал. Его первой заповедью была необходимость ради Великого Пути жертвовать всем. Поэтому управление одними страстями или преодоление их разумелось само собой; любовь, даже не связанная с плотью, и та считалась препятствием на этом Пути. За время нашей совместной жизни я часто слышал от него такие утверждения. В те времена я был уже влюблён в эту девушку и, естественно, не мог ему не возражать. И когда я возражал, его лицо принимало выражение сожаления. В нём было не столько сочувствия, сколько презрения к тому, что я говорил.
Вот какое прошлое лежало между нами; поэтому я и знал, что слова: „в ком нет возвышенных духовных устремлений — глупец“, несомненно причинят ему боль. Однако, как я уже сказал, этими словами я вовсе не хотел оттолкнуть то прошлое, которое сгрудилось вокруг нас. Наоборот: я стремился заставить его пойти дальше по этой дороге. Достигнет ли он при этом Вечного Пути, дойдёт ли до Неба — мне было безразлично. Я боялся только, что он может переменить внезапно свой образ жизни и этим столкнётся с моими интересами. Коротко говоря, мои слова были выражением одного только моего эгоизма.
— Тот, в ком нет возвышенных духовных устремлений — глупец. — Я два раза повторил эти слова. Я смотрел, какое действие они произведут на К.
— Да, глупец, — сейчас же ответил К. — Да. Я — глупец
К. остановился и не двигался с места. Он упорно смотрел в землю. Я невольно вздрогнул. Он показался мне в этот момент похожим на застигнутого вора, который собирается в целях самозащиты напасть на других. Однако при всём том я заметил, что в его голосе нехватало силы. Мне хотелось увидеть его взор, но он до самого конца так и не взглянул на меня. И потихоньку зашагал далее.
Шагая рядом с К., я тайком в душе ждал тех слов, что сойдут вслед за этим из его уст. Правильнее сказать, я был как бы в засаде. Я думаю, что тогда я мог бы даже прямо обмануть его. Однако и у меня была совесть, привитая воспитанием. Если бы кто-нибудь в тот момент подошёл ко мне и прошептал одно слово: „Ты — подлец“ я сейчас же пришёл бы в себя. Скажи мне это сам К., я, вероятно, сгорел бы от стыда перед ним. Но он был слишком честен, чтобы обличать меня. Слишком прост для этого. Слишком хороший человек он был для этого. Я же — тогда слепец, забыв, что перед этим нужно преклоняться, наоборот — этим воспользовался. Я воспользовался этим, чтобы повергнуть его ниц.
Через некоторое время К. позвал меня по имени. Я невольно приостановился. Тогда он также остановился. Наконец я мог видеть прямо перед собой его глаза. Так как он был выше меня ростом, то я принуждён был смотреть на него, подняв голову вверх. В таком положении я стоял перед ним с сердцем волка перед невинной овцой.
— Оставим этот разговор, — проговорил он. В его глазах, в его голосе была какая-то странная грусть. Я ничего не мог ответить. Он снова повторил, на этот раз как бы в виде просьбы:
— Оставим этот разговор.
Тогда я дал ему жестокий ответ. Я, как волк, нашедший лазейку, вцепился в горло овцы.
— Оставим, оставим... Да я и не начинал его. Разве не ты сам затеял этот разговор? Если тебе угодно оставить, оставим, только если мы перестанем говорить, из этого ещё ничего не получится. Если у тебя не найдётся решимости покончить со всем этим в своём сердце, что останется с твоими убеждениями?
Говоря так, я почувствовал, как он, такой высокий ростом, как будто сокращается на моих глазах и делается маленьким. Как я всегда говорил, он был человек упрямый, но, с другой стороны, он был вдвое честнее кого угодно и, когда его порицали за противоречие с самим собою, он не мог оставаться спокойным. Наблюдая его, я понемногу стал успокаиваться. Тогда он вдруг спросил: