Сердце
Шрифт:
Ничего не сознавая, я вернулся к себе в комнату и стал ходить по ней взад и вперёд. Как будто бы голова моя приказала мне так бессмысленно побродить некоторое время. Я знал, что нужно что-то предпринять. И в то же время знал, что уже ничего предпринять нельзя. Я мог только ходить взад и вперёд по своей комнате. Как медведь, запертый в клетку.
Минутами мне хотелось пройти во внутренние комнаты и разбудить хозяйку. Но меня удерживала мысль, что нехорошо показывать женщинам такую картину. Хозяйке ещё можно, но девушку пугать нельзя. Эта мысль крепко засела в мою голову. Я опять принимался ходить по комнате.
Тем временем я
Обыкновенно я вставал около семи часов, в восемь уже часто начинались лекции. Служанка подымалась в шесть. В этот день ещё не было шести, когда я отправился будить служанку. Хозяйка заметила мне, что сегодня воскресенье. Её разбудили мои шаги. Тогда я попросил её, если она не спит, прийти ко мне в комнату. Она сейчас же, только накинув поверх ночных одежд хабори, явилась вслед за мной. Когда она входила ко мне, я сейчас же закрыл до сих пор раскрытую раздвижную дверь и тихим голосом сказал ей:
— Случилось несчастье.
— Что такое? — спросила она. Я, указывая подбородком на соседнюю комнату, проговорил:
— Только не пугайтесь! — Хозяйка побледнела.
— К. покончил с собой, — проговорил я. Хозяйка, вся как бы оцепенев, молча смотрела на меня. Тут я внезапно упал к её ногам и склонился головой к полу.
— Простите меня! Виновен я. Виноват и перед вами и перед вашей дочерью, — стал молить я о прощении. До её появления я совершенно не предполагал делать что-нибудь подобное, но при взгляде на неё неожиданно для себя поступил так. Мне, который уже не мог просить прощения у самого К., неудержимо хотелось покаяться перед матерью и дочерью. Для меня было счастьем, что хозяйка не придала моим словам глубокого значения. Вся бледная сама, она пыталась утешить меня, говоря.
— Никто не мог думать этого. Что же делать?
Однако страх и испуг охватили каждый мускул её лица, как будто застыв на нём.
Мне было жаль хозяйку, но всё-таки я поднялся и открыл дверь, до сих пор закрытую. Керосин в лампе в комнате К. тем временем весь выгорел, и там было почти совершенно темно. Тогда я вернулся, взял свою лампу и, держа её в своих руках, оглянулся на пороге на хозяйку. Она, прячась за меня, заглянула в маленькую комнатку К., однако внутрь не входила.
— Оставьте там всё так, как есть, и откройте только наружные рамы, — попросила она.
Потом я сходил к доктору. Заявил полиции. Но всё это делал по приказу хозяйки. До того момента, покуда все эти формальности не были выполнены, она никого не допускала в комнату К.
К. ножом перерезал себе шейную артерию, смерть последовала мгновенно. Кроме этого, у него не было никаких ран. Та струйка крови под перегородкой, которую я, как во сне, заметил при тусклом свете лампы, вытекла именно из этой артерии. При дневном свете я снова её увидел. Вид человеческой крови сильно меня поразил.
Мы с хозяйкой, как только могли, убрали комнату К. К счастью, большая часть его крови впиталась в постель, цыновки же были почти не запачканы. Вдвоём с нею мы перенесли труп К. в мою комнату и придали ему вид спящего человека. После этого я вышел дать телеграмму его семейству.
Когда я вернулся, у изголовья К. уже были зажжены куренья. При входе в комнату мне сразу бросился в нос этот буддийский аромат, и среди клубов дыма я увидел сидящих женщин. Я в первый раз со вчерашнего дня видел дочь. Она плакала. Глаза матери также были красны. Забывший с самого начала происшествия о том, что такое слёзы, я в эти минуты стал понемногу поддаваться печали. Я даже не знаю, насколько это облегчило мне душу. Сердце моё, окованное болью и ужасом, получило от этой печали первую каплю влаги.
Я молча уселся рядом с обеими женщинами. Мать сказала мне, чтобы и я возжёг курения. Изредка мы обменивались с нею двумя-тремя словами, но они касались только каких-либо текущих дел. С дочерью я ещё не имел сил говорить. Я только думал в душе, что хорошо, что она так и не увидела ужасной ночной картины. Я боялся, что если показать молодой, красивой девушке ужасную вещь, её красота разлетится. Я помнил это даже в те минуты, когда ужас проникал до самых кончиков моих волос. Для меня это было бы так же неприятно, как если б кто-нибудь стал хлестать по красивому невинному цветку.
Когда явились с родины отец и старший брат К., я высказал свой взгляд относительно места его погребения. При жизни К. мы часто гуляли с ним по окрестностям Дзосигая. Ему очень нравилась эта местность. Я помню, что даже полушутя обещал ему, что если он так любит это место, я его похороню здесь, когда он умрёт. Похоронить его теперь там, как я тогда обещал, мне не казалось какой-то заслугой перед ним. Я хотел лишь, пока я жив буду сам, каждый месяц становиться перед его могилой и каяться в своём прегрешении.
Мы были тесно связаны и потому, что я во всём помогал ему, ни в чём не терпевшему вследствие этого нужды, отец К. и брат сделали так, как я говорил.
По возвращении с похорон К. один из его приятелей задал мне вопрос, почему К. покончил с собой. С момента происшествия меня уже не раз мучили такими расспросами. Хозяйка, её дочь, приехавшие с его родины отец и брат, знакомые, которые были извещены об этом, не имевшие к нему никакого отношения газетные хроникёры, — все они обязательно задавали мне один и тот же вопрос. Совесть моя при этом каждый раз больно колола меня. И за этим вопросом мне всегда слышалось: „Ведь ты убил его! признавайся!“
Мой ответ всем им был один и тот же. Я только повторял его письмо, оставленное на моё имя, и больше ничего от себя не прибавлял. Приятель К., задавший мне тот же вопрос на обратном пути с кладбища и получивший на него тот же ответ, вытащил из-за пазухи газету и показал её мне. Я на ходу прочитал то место, на которое он мне указывал. Там значилось, что К. умер в припадке меланхолии, явившейся в результате его изгнания из родного дома. Ничего не говоря, я сложил газету и отдал её обратно приятелю. Тот сообщил мне тогда, что в другой газете написано, что К, покончил с собой в припадке помешательства. Будучи занят, я почти не читал газет и ничего об этом не знал, но в душе был очень обеспокоен этим. Я боялся как бы не была затронута семья хозяйки. Особенно ужасным казалось мне, если бы появилось имя дочери. Я спросил приятеля, не говорят ли ещё чего-нибудь в газетах? Тот ответил, что он сам видел только эти две заметки.