Шрифт:
Про толстую Тамару
И вот начинала Тамара мечтать. Будто живет она не в коммуналке с соседями и неистребимым запахом ветхости и кошек, а во дворце на берегу океана. Полукруглые решетчатые окна и винтовые лестницы, поднимающие тебя прямо к небу, а на небе звезды, близкие, как вышивка на платье, можно рукой потрогать. Вечером зажигаются в гостиной свечи, звучит музыка, танцуют пары. И все так негромко, с журчащей речью, тихим смехом. Гондолы с влюбленными отплывают на Лебяжий остров, томит любовное нетерпение, ласково плещутся волны.
А потом наступал самый главный момент: будто бы Тамара в спальне – ко сну отходит. Медленно
Этот запах Тамара полюбила раз и навсегда, на всю жизнь, когда ей, как и всем женщинам в отделе, мужчины подарили на 8-ое Марта маленькую коробочку с лавандовым маслом, помещенным в узкую стеклянную колбочку. Этот запах пронзил все ее большое тело, да так и остался запахом невиданных стран, счастья и запретных желаний. Тамара долго еще выпрашивала у остальных женщин эти колбочки: меняла их на хорошие книги и рижские духи, страшно подорожавшие к тому времени из-за объявленной независимости Латвии. Женщины охотно соглашались на обмен и недоумевали, что хорошего находит Тамара в этом странном запахе. А когда Ирка Мелентьева прочитала всем статейку из какого-то географического журнала, что это масло использовалось древними племенами для натирания и бальзамирования покойников, то и вовсе перестали им пользоваться и дружно принесли все остатки Тамаре. Конечно, на обмен. Так что Тамара, по выражению Иринки, была обеспечена лавандой «на всю оставшуюся жизнь и немного больше».
И вот тут-то начиналось самое интересное. К шуму моря за витым узорчатым окном примешивался отдаленный цокот копыт. Сначала еле различимый, а потом все более слышимый. Тамару била дрожь. На узорный карниз набрасывалась петля веревочной лестницы, и кто-то долгожданный начинал подниматься в спальню. Тамара явственно слышала его дыхание и крепко закрывала глаза, предвкушая невиданное счастье. Но в этот самый миг ее сосед справа – Витька, врубал, дурной, на всю катушку свой магнитофон и тот орал, как сумасшедший непонятными металлическими голосами. Или приходил пьяненький Славик – еще один сосед. А Наташа – его жена, нисколько не смущаясь поздним временем и хорошей слышимостью, начинала с порога выяснять отношения. Слова, которые она употребляла, может, и подходили к ситуации, но начисто отвергали любую возможность существования замков и винтовых лестниц даже в мечтах.
Скандал разгорался, звуки, как взлетающий лайнер, набирали мощность, наконец, раздавался крик: «Убивают!» – это значило, что пьяный Славик не выдерживал необоснованных, с его точки зрения, обвинений. Он молча хватал нож и гонялся за женой, пока она не вбегала в комнату к Тамаре. На этом скандал заканчивался. Обычно Славик и засыпал прямо под дверью тамариной комнаты. А Наташа плакала и проклинала день и час, когда она, «интеллигентная женщина, вышла замуж за этого неудачника и алкаша». Потом просила достать таблеток, «чтобы покончить с этой говенной жизнью навсегда и не видеть белого света, который превратился в одно серое жуткое пятно». Еще говорила, что завидует Тамаре, что вот так и нужно жить настоящей женщине – независимо и свободно, «А с этим паразитами, – добавляла она, – чувствуешь себя не женщиной, а старой лошадью, на которую взгромоздили бетонную плиту, заставили лезть в гору и при этом еще погоняют плетью». «Одним словом, – подытоживала она свой монолог, – бьют, и плакать не велят!» Потом вытирала слезы и просила не оставить Дашку (дочь), когда она, наконец, освободится от этого кошмара и уйдет туда, откуда не возвращаются.
Тамаре до смерти было жалко Наташу, но она искренне не понимала, почему та устраивает такие дикие скандалы. Ей казалось, что если бы Наталья почаще убирала в комнате, а не смотрела бы день и ночь телевизор, щёлкая семечки, не ходила б в засаленном халате и стоптанных шлепках, а сшила бы себе кокетливую пижамку, привезла бы из деревни Дашку, а самое главное – говорила бы Славику ласковые слова, то все было бы хорошо, и Славик не пил бы. Но Тамару никто всерьез не воспринимал, да она и сама никогда бы не сказала красивой Наташе, что думает по этому поводу.
Тамара включала электрический чайник, чтобы не выходить на кухню, поила Наташу чаем с шоколадными конфетами и слушала, слушала, пока та не выговаривалась, не выплакивалась и не засыпала на тамариной кровати, большой и пышной, как сама Тамара.
Когда-то давно еще в ранней юности Тамара прочитала у О’Генри, кажется, что бывают Люди-Ноги, Люди-Плечи и так далее. Так вот, Тамара была «Жилеткой», причем всеобщей. Ей доверяли такие страшные тайны, делились такими подробностями, какие говорят лишь на исповеди, да и то не все. И женщины, и, как ни странно, мужчины тоже не отставали, и тоже плакались ей на трудности бытия.
Сначала это радовало, потом огорчало, а теперь приносило почти физическую боль. Но она не говорила об этом никому. И продолжала быть «жилеткой». Она была толстой и большой. Такой толстой и такой большой, что если бы она вдруг сказала, что тоже хочет любить, быть любимой или родить ребенка, или, например, что ей нравится какой-нибудь мужчина, то ее бы просто не поняли. Или, что еще хуже и страшней, подняли бы на смех. Как будто толстые и большие люди не способны любить. Поэтому Тамара никому не говорила о себе, да её об этом никто и не просил.
Это она летела на любой телефонный звонок, даже если он раздавался глубокой ночью. Это Тамара не спала, когда Ирка или Любаша, рыдая в трубку говорили, что жизни конец после ссоры со своими друзьями. Это Тамара беспрекословно отдавала ключи от своей комнаты, если кто-то из знакомых говорил, что надо отдохнуть от семьи и расслабиться, иначе они не выдержат рутины и будут глубоко несчастны. Они расслаблялись порой до часу или двух ночи, а Тамара мерзла или ходила в кино, или стояла у батареи чужого подъезда, а незнакомые люди, проходящие мимо, окидывали ее неприязненными взглядами. Иногда и словами добавляли.
Это она бегала в поисках редкого лекарства по всем аптекам, если кому-нибудь с работы нужно было привезти их заболевшей сестре или маме на другой конец города, а им некогда, потому что с Леньчиком надо делать уроки или готовить ужин, или идти к косметичке на маску, или выдвигалась другая, не менее важная причина. Все родители тамариных подруг знали ее домашний телефон и знали, что по этому телефону можно звонить в любое время суток, и никогда отказа не будет.
Она вызывала «скорую», и первая говорила о страшном. Когда же Ленка с работы слегла с язвой желудка на долгих два месяца, Тамара готовила каждый день. На пару. И два раза в сутки ездила кормить ее. Это Тамара ходила на все суды с Иринкой, которая долго и мучительно разводилась с мужем. В общем, она была безотказной.
Все были уверены в ее невостребованности, да и сама Тамара верила в это. Она была доброй и готовой выслушать и помочь в любой день и час, забывая о себе, напоить чаем и сказать ласковые нужные слова, примчаться на зов, спасти, посидеть с больным ребенком, сделать уроки, полить цветы, помыть, приготовить, купить что-то для кого-то, достать лекарство или отстоять ночью очередь, что напоминала Станцию по выработке Добра. Круглосуточную и круглогодичную. Этим привычно пользовались, твердо убежденные, что Тамаре этого достаточно. Для счастья. И на большее она не способна. Для себя у Тамары оставались только мечты и лавандовое масло.