Серебряная ветка
Шрифт:
Юстин и Флавий поселились вместе с Сэрдиком, корабельным мастером. Они брались за любую работу, какую им удавалось достать в городе или в портовых ремонтных мастерских, но работали только тогда, когда жили в Адурнах: им довольно часто приходилось отлучаться по делам то в Регн, то в Венту, то в Клаузентию. Юстин, но не Флавий, ибо его легко могли узнать даже в переодетом виде, не раз забирался далеко на север в Каллеву. Пять больших дорог сходились в этом городе, и когорты Орлов без конца сновали через перевалочный лагерь за крепостными стенами. И если держать открытыми глаза и уши, то во всей Британии не сыскать было места лучшего, чем Каллева.
Ушла зима, и яблоня Паулина покрылась почками. За это время свыше двух десятков людей благополучно переправились за море: все они приходили в «Дельфин» или еще в какое-нибудь из условленных мест и, воткнув в пряжку веточку плевела, тихонько произносили: «Меня прислали».
Потом весну сменило лето, и лучшая в империи яблоня сбросила лепестки с розовыми краями в темную воду дворового колодца. Народ уже почувствовал руку императора Аллекта, сидящего в главном городе — Лондинии. Все ждали, что налоги на зерно и землю, высокие, но все же справедливые во время правления Караузия, снизятся при Аллекте, однако этого не произошло, наоборот, они стали еще выше, да и взимались теперь нещадно, ибо шли на личные нужды императора. К тому же в начале лета из конца в конец Британии поползли слухи о том, что Аллект берет на службу наемников из саксов и франков и, мало того, еще и разбойных Морских Волков — лишь бы удержать свою власть. Сомнений не возникало — Британию предали! Люди теперь помалкивали — болтать становилось опасно, — но при этом смотрели друг на друга глазами, в которых были злость и непримиримость; шли недели, и все больше народу, с веточками плевела, незаметно пробирались в «Дельфин».
Жители Адурнов впервые увидели ненавистных наемников в тот памятный жаркий июльский день, когда к ним приехал сам Аллект, дабы произвести смотр войскам и оборонительным укреплениям огромной крепости.
Казалось, весь город высыпал из домов и запрудил широкую мощеную улицу, ведущую к Преторианским воротам. Горожанами двигало любопытство и волнующая перспектива увидеть императора, пусть даже ненавистного, а также еще и боязнь навлечь на себя высочайшее неудовольствие, в случае если ликование будет недостаточным.
Юстин и Флавий отыскали для себя удобное местечко возле лестницы маленького храма Юпитера, где император должен был совершить жертвоприношение, прежде чем ступить в крепость. На июльском солнцепеке над головами огромного скопища людей в парадных ярких одеждах, как облако мошкары, дрожало жаркое марево. Лавки выставили все свои богатства и развесили золоченые ветки, колонны храма были увиты гирляндами из дубовых листьев и таволги, от цветущей пены которой исходил медовый, сладкий аромат, он смешивался с ароматом садовых бархатцев и кислым духом, шедшим от разгоряченных стиснутых тел. Однако во всей этой сцене, несмотря на праздничные одежды, яркие краски и цветочные гирлянды, была какая-то безрадостность, что делало ее фальшивой.
Молодые люди оказались совсем близко от цепочки легионеров, охраняющих порядок, настолько близко, что им было слышно, как малиновые конские волоски на гребешке шлема юного центуриона скребутся о металлические надплечники всякий раз, когда тот поворачивает голову. Центурион был смуглый и худой, кожа да кости, с носом торчащим, словно нос галеры, и большим упрямым ртом. Непонятно почему, но Юстин сразу же заприметил этого парня, очевидно почувствовав в нем родственную душу.
Но вот далеко на дороге, ведущей из Венты, возникло какое-то движение, и по рядам горожан пробежала зыбь — напряженное ожидание охватило стоящую перед храмом толпу. Все ближе и ближе накатывалась неторопливая волна хриплых звуков. Все головы были повернуты в одну сторону. Юстин, зажатый между огромным, как каменная плита, легионером и толстухой, дышащей ему в затылок, увидел наконец кавалькаду, которая ширилась и разрасталась на глазах. Впереди он ясно различил высокую изящную фигуру нового императора в окружении свиты придворных и старших командиров крепостного гарнизона; сразу за ним следовали саксы из его личной охраны. Аллект-предатель был сейчас от Юстина с Флавием всего в нескольких футах; он ехал посреди волнующейся толпы, спокойный, белолицый человек, глаза и кожа его казались особенно бледными по контрасту с горящими складками пурпурной мантии, которая ниспадала с плеч на позолоченную бронзу его доспехов. С очаровательной, столь знакомой улыбкой он повернулся к ехавшему рядом коменданту лагеря и стал ему что-то говорить, затем с интересом поглядел на толпу, выразив наклоном головы и жестом большой белой руки одобрение приветствиям и, видимо, не замечая неискренности всего происходящего. За Аллектом, сгрудившись, ехали рослые светловолосые и голубоглазые варвары из германских племен; они обливались потом под плащами из волчьего меха, на шее у всех висели золотые и коралловые украшения, а руки повыше локтя обвивали змейки из красного золота. Они громко смеялись и разговаривали гортанными голосами.
Перед портиком храма всадники спешились, и лошади сразу же разбрелись в разные стороны, повергая в панику плотно стоящую толпу. Из-за плеча легионера Юстин увидел, как высокий человек в пурпурной мантии остановился на усыпанных цветами ступенях и картинно повернулся к народу, но тут вдруг Юстина ослепила такая дикая ярость, что вначале он даже не понял, что произошло.
Какая-то старая женщина неведомым образом проскочила через кордон легионеров и, воздев руки, уже собиралась броситься в ноги императору с просьбой или ходатайством. Но никто так и не узнал, что, собственно, она хотела: один из саксов наклонился, схватил старуху за волосы и с силой отшвырнул назад. Она с воплем полетела на землю, и ее сразу же окружили варвары. Они стали колоть ее острыми кончиками своих коротких мечей, заставляя подняться на ноги, и при этом громко хохотали, видя, как она пытается увернуться. Немая тишина сковала толпу. Наконец старуха с трудом поднялась, но, споткнувшись, вновь упала; тогда вперед вышел центурион с мечом в руке и встал между нею и ее мучителями. В мертвой тишине Юстин услышал, как он сказал ей:
— Мать, уходи скорее.
Аллект, стоящий на ступенях, снова обернулся поглядеть, что происходит, и сделал знак одному из своего штаба. Мало-помалу все уладилось: саксов отозвали, кликнув как собак, а старуха, собравшись с силами, встала и, всхлипывая, юркнула в толпу — легионеры, разведя скрещенные копья, пропустили ее.
Юстин проводил старую женщину взглядом и вновь сосредоточил свое внимание на Аллекте. Тот по-прежнему стоял на ступенях храма, а перед ним по стойке «смирно» вытянулся центурион. Юстин был от него на расстоянии копья и наполовину скрыт колонной, увитой гирляндами; он слышал, как Аллект очень тихо произнес:
— Никто не должен вмешиваться в действия моих телохранителей.
Руки центуриона, опущенные по швам, сжались в кулаки. Он был бледен и часто дышал.
— Даже когда потехи ради колют мечами старуху, цезарь? — спросил он так же тихо.
— Да, даже тогда, — ответил еще тише Аллект. — Возвращайся к исполнению своих обязанностей, центурион. И никогда не превышай их. Запомни это на будущее.
Центурион отдал честь и отправился на место с каменным лицом. Аллект же, улыбнувшись толпе своей очаровательной улыбкой, повернулся к свите и в окружении старших командиров вошел в храм.
Все произошло очень быстро и окончилось прежде, чем половина зрителей успела сообразить, что же случилось. Однако Юстину с Флавием вскоре пришлось до мельчайших подробностей восстановить в памяти этот эпизод, и тогда им припомнилось узкое лицо с острым подбородком Серапиона-египтянина, мелькнувшее среди прочих лиц в свите императора, и его недобрый взгляд, устремленный на юного центуриона.
К вечеру штаб-квартира коменданта большой крепости, отданная императору на время его пребывания в городе, совершенно преобразилась. Мягкие восточные ковры, шелковые расшитые ткани нежнейших расцветок из императорского обоза превратили скромное жилище в парадные покои, которые больше бы пристали покоям императрицы. Воздух в комнате был густой и спертый от сладкого аромата благовонных масел, горящих в серебряных светильниках у ложа, где возлежал Аллект. Вечерний венок из белых роз, который тот только что снял, постепенно увядал возле него, и Аллект развлекался тем, что изящным движением пальцев отрывал лепестки. Он чем-то напоминал большого белого кота — столько сытого довольства было в его тяжелом лице, когда он улыбнулся сидящему на скамеечке у его ног египтянину.
— Цезарю следует обратить особое внимание на этого молодого центуриона, — сказал Серапион. — Сегодня утром у центуриона был такой вид, словно он за динарий готов пырнуть цезаря кинжалом, а вечером он нашел предлог не явиться на пиршество в честь цезаря.
— Ерунда! Он рассердился из-за того, что получил выволочку перед всем светом, это ясно.
— Нет, все совсем не так ясно. Жаль, что телохранители цезаря сочли возможным развлекаться так, как сегодня утром.