Серебряные рельсы (сборник)

Чивилихин Владимир Алексеевич

Хороший денек сегодня выдался, но перед вечером горы помутнели, давление начало падать. Когда я шел к станции, услышал отдаленный гул. Где-то сошла громадная лавина, и мне показалось, что у нас даже воздух дрогнул. Пошли, очевидно, мокрые снега, потому что днем так печет, что хоть загорай. Лавина прошумела не в том ущелье, которым спустились мои ребятки, но все равно я начал за них беспокоиться. Вообще-то путь вниз у нас проторен, более или менее надежный, и больше всего я опасаюсь бурана, если он застанет их на подъеме к перевалу.

Часто ловлю себя на том, что думаю о тебе. Делаешь работу, все идет нормально, и вот незаметно расфантазируешься. Будто бы подошел я к твоей двери, принес свою нежность и тепло, откровенность и доверие. Стучусь, вхожу, а на диване сидит некто, и ты еще не успела погасить улыбку, обращенную к нему. Как

бы я поступил? Скорее всего извинился, что не туда попал, и ушел навсегда. Но это все мои пустые фантазии, не придавай значения.

Вот уж и ночь кончается. Я разделался с химией, снова берусь за тебя. Вспомнилось вдруг, как ты сказала однажды, будто любая любовь пропадает через пять лет. Я тогда пробормотал что-то, потому что был ошарашен, а сейчас хочу разбить тебя в пух и в прах. Нет, не любая любовь пропадает! Если она по-настоящему настоящая, то расти ей год от года, крепнуть и расцветать. И это не мечта и не предположение; моя уверенность основывается на убеждении, что любовь – самое человеческое в нас, а мы людьми становимся с годами.

Ночью звезд не было, и это меня еще больше растревожило. Как будет дальше? Олег проснулся, готовит на кухне завтрак. Прибегал неумытый ко мне, постоял у барометра, сбегал наружу посмотреть облака, вернулся, но ничего не сказал. Облака плохие, барометр падает, и я только что передал «авиа»: самолеты сегодня не пойдут…

Ну, кажется, самое неприятное началось! После завтрака Олег великодушно дал мне поспать несколько часиков, потом разбудил, потому что порвало антенну. За окном бушевала метель, и было сумеречно, как на рассвете. Выбрался, долго лазил по пояс в снегу, разыскивал концы. Срастил кое-как, наверно, снова порвет. Снег мокрый, крупный, лепит ошметками, стекла в окнах забило, и площадки не видно. Худо.

Интересно, где сейчас мои ребятки? По всем расчетам, они уже должны выйти из Араголя. Пойду встречать. Возьму ружье, чтоб сигналить. Знаю, что они будут придерживаться пестрых камней на хребтине и старого следа, который, надеюсь, не заметет совсем. К тому же перед уходом я им всучил Гошин компас: может, пригодится. А за себя не боюсь – я незамерзаемый, непотопляемый, огнеупорный и прочее, не страшны мне ни гималайские медведи, ни хитрые лисы, ни серые волки. С нетерпением пойду навстречу Вовке и Шурке, потому что знаю: они, наверно, несут мне письмо от тебя, хотя где-то под сердцем затаилось тоскливое предчувствие, что такого письма нет.

Третий день плачут метели,Третий день ели да ели,Что стоят здесь века,Подперев облака.Тишина залила уши,Тишину учимся слушать,И следы по белизне,По тишине.Нам идти мимо ночлегов,По любви, словно по снегу,Через ночь и через дым,Оставляя следы.Теплый сон смежит ресницы,Мокрый снег выхлещет лица.Только мы, дети пути,Будем идти, будем идти. А потом кто-то устанет,А потом кто-то отстанет,В вихряной, вьюжной пылиРастворится вдали.И под злой хохот метелиПобегут синие ели.По снегам нашей бедыТолько следы, только следы…

Привет с Кубани! Здравствуй, мой родной сыночек Вова, ужас какой, твой начальник потерялся! Он был хороший к тебе, не то что прежний, вор и обманщик. Да как же это получилось, человека не уберегли или он сам не уберегся? Ты писал, он любил вас и работу, учил дело делать и в душе ласковый до тебя был. Так жалко, может, еще где-нибудь живой, потому что не нашли, а человек не иголка

в стоге, найдется.

Вовочка, сыночек, от тебя долго не было писем, чуяло мое сердце горе, и я делала запрос в досаф. Мне сообщили твой адрес и все, а я этот адрес без них знала. Вовочка, сыночек, ты береги себя там на этой проклятой горе, остерегайся. Птица та бывает цела, которая остерегается. Я плачу по тебе все время, потому что ты малой, вырасти не успел, работаешь без людей в горах, да еще и воздуху не хватает, и снег осыпается. Ну, по тебе эта твоя работа, и я думаю, не плохая, плотют хорошо, только далеко и опасно. Какой ужас – начальник потерялся! Вовочка, сыночек, ты у меня один, и я одна, а родычи совсем не ходят, если б умерла, то б они узнали через людей. Послала тебе посылку с яблоками, пересыпала гарбузяными семечками, яблоки не видные, но дойдут. С товарищами ешь, а с Шуркой будьте как братья, живите дружно, водку не учитесь пить. Пишите, что вам надо. Луку, чесноку, семечек я вышлю. Вовочка, сыночек, как я соскучилась за тобой, улетела б посмотреть, я и не насмотрелась на тебя, а ты уж и улетел от меня.

С весной улица началась, играют ребята, поют, мимо проходят, а я у калитки стою и плачу, где мой сыночек родной, единственный. Вовочка, сыночек, новости такие. Была буря, потом дождь. Крышу сарая снесло; камышу нажну, подкрою, счетчик промочило в хате, Гриша-электрик новый подключил. Калядиных зять Федька пьяный побил все в хате, стенные часы с боем, телевизор и буфет, Катьку чуть не убил. Гаранины кумовья продали дом, уезжают на шахты к свекру. В магазине недостача, наверно, будут судить. Школьные девчата приходят ко мне, и Тоня тоже. Вовочка, сыночек, если кто тебе напишет за Тоню, не верь, то брехня. Эти ребята Шевчуковские подросли, теперь Витька Черник, бегают за девчатами, те их обегают, а Тоня совсем никуда не ходит, говорит, я мальчика свойого проводила и никто мне не нужен. Я сказала ей, Тонечка, ходи, играй, танцуй, а она говорит: тетя Маша, я Володю проводила и никого не надо, мне стыдно, что они брешут. Я сказала, много воды пронесет, время укачает, а она заплакала. Вовочка, сыночек, мне ее жалко, она молоденькая, но умненькая и серьезненькая, и еще красивше стала. Сам смотри, до армии, конечно, ничего, а ей советуй учиться, пиши ей, вы же вместе выросли.

Вовочка, сыночек, писать устала, пиши мне чаще. Сообщи, как найдется ваш начальник, горе-то какое, просто ужас! Пиши, что передаете, что делаете в свободное время, что за хата у вас и есть ли телевизор, какая у вас одежа, и все, все пиши. Вовочка, сыночек, до свиданья, целую тебя, мой дорогой, родной сыночек ненаглядный. Напиши, как найдется ваш начальник, просто ужас, какое горе.

Мы, лавинщики, запомнили Валерия Белугина, хоть он и немного поработал у нас. За такой срок, конечно, не все о человеке узнаешь, но главное в нем мы поняли. Основным принципом его поведения была предельная искренность, что сильно влекло к нему ребят. Этот трудяга и жизнерадостный мечтатель готов был любить весь мир и растворялся в людях без остатка. Он в наших глазах такой навсегда. Его неожиданная, нелепая смерть – наука нам, суровое поучение жизни: мы часто оцениваем людей только тогда, когда их нет.

Надежды у меня не осталось, потому что прошел уже месяц. На Чаар-Таш спускался вертолет спасательной партии. Никаких следов. И все это время я была уверена, что последую за Валерием. Подмывало беспощадно разделаться с собой, жалким человеческим экземпляром, который несет груз такой большой вины и сам не знает, чего хочет.

О чем думают старики? О том, как тяжела старость и ни одного дня из прошлого не вернешь? О неизбежной и скорой тьме впереди? И ведь каждого рождающегося малыша ждет то же самое – годы горя, и в итоге – сознание своего ничтожества перед вечностью. Какая бессмысленная жестокость – наделить разумом бабочку-однодневку! Как могла природа, так целесообразно оберегающая свои создания, допустить это знание, этот разум? Жалко людей, и жалко себя. И у меня совсем было потемнело в глазах, но, видно, не так просто поставить на себе крест, если есть дорогой для тебя, невинный человечек, родное существо, которому ты причинишь этим неизбывное на всю жизнь горькое горе. Короче, не смогла…