Серебряный город мечты
Шрифт:
Я лишь придвигаю, подумав, себе стул, на который с ногами забираюсь, беру ворох чёрканных-перечёрканных бумаг, дабы на множество вычислений, в которых ничего-то я не понимаю, взглянуть.
— Ну почему, — Никки возражает, сцепляет вновь пальцы на затылке и в потолок, видимо, уставляется. — Мы установили, что тексты точно зашифрованы и написаны на латыни… включили голову, так сказать.
— Латынь?
— Любимый язык возрожденной Европы, — он, отвечая, вновь смачно зевает, машет неопределенно рукой. — Ни одного знака с диакритикой, не считая двух спорных
— Тексты не слишком большие, но и не в пару слов, — Дим говорит задумчиво, словно для себя, но вслух, стучит папиросой о пепельницу. — Учитывая любовь к математике, то совсем простой шифр она бы не стала использовать, это банально.
— Атбаш, Цезаря и прочее мы исключили. Частотный анализ, ничего не дав, наши исключения подтвердил.
— Но записей довольно много и не дипломатическую переписку она вела, поэтому чересчур сложное использовать тоже было неразумно.
— Логично. И что у нас тогда остается? — Никки спрашивает глубокомысленно.
А Дим пожимает плечами, не отвечает.
Разглядывает меня.
Встает, когда бровь, поднимая голову от его формул и решений, я вопросительно вскидываю, не отвожу взгляда, почти забывая про Никки, что за нами наблюдает, не лезет. И по кухне Дим проходится, расхаживает, потирая затылок, туда-сюда.
Докуривает молча папиросу.
Чтобы к столу гарнитура в итоге прислониться, упереться в него руками позади себя.
— Надо перерыв, Дим, — Никки говорит меланхолично, закрывает глаза. — Мозги уже закипают. Мало того, что шифр, так ещё и язык. Я эту латынь… видал. В общем, как хочешь, а я спать. Мне ещё Лиску после обеда на вокзал ехать встречать. Вечером наберу.
— Давай, — Дим кивает, машет рукой. — Алисе привет.
— Сами вечером скажете, — Никки ухмыляется.
Прощается.
И ноутбук, сворачивая звонок, звучно булькает. Оставляет после себя звонкую тишину, в которой никто первым не заговаривает. Повисает, растягиваясь, время. Поют только птицы за окном и мой телефон.
Вибрирует.
Под ворохом бумаг, в которых его я откапываю, вижу пропущенный от Алехандро, что вчера мне, оказывается, тоже набирал, писал везде, и сообщения от него за цифру двадцать перевалили.
— Тебе цветы просили передать. Твой друг Алехандро, — Дим, наблюдая за мной, бросает слишком вежливо.
Отстраненно.
Просто вовремя.
А я, вглядываясь в него, экран телефона гашу, передумываю отвечать ювелирному принцу, из-за которого Дим сейчас… ревнует?
Нет.
Абсурдно и быть не может. Никогда не ревновал, и на свадьбу с Бьёрном он меня благословил, поздравил мило.
— Он мне не друг.
— Тебе виднее, кто он, Север, — Дим усмехается, отталкивается, чтобы ко мне подойти, выговорить спокойным тоном, от которого… больно. — Цветы в гостиной. Красивые, так что сказать спасибо не забудь.
— Я…
Я осекаюсь, потому что Алехандро снова звонит.
А Дим кивает на стол.
— Давай не сейчас, Север. Есть мысль…
Которую проверить он хочет.
Я же ему мешаю, поэтому пойти мне лучше в гостиную, к шикарному букету роз, который на пристенном столике стоит, благоухает удушливо. И проветрить комнату от запаха роз мне впервые хочется, тянет неудержимо, поэтому все окна я распахиваю.
Сбегаю на террасу.
Прохожусь, перезванивая Алехандро и ведя светскую беседу, по ещё непрогретым солнцем доскам, а после опускаю руку с телефоном. Сажусь на верхнюю ступень, дабы рядом с Айтом, который за мной следом вышел, пристроиться, обхватить его за могучую шею.
Пожаловаться, утыкаясь носом в шерсть.
— Твой хозяин идиот. Умный, но идиот. Или я идиотка. Тож… умная. Я его не понимаю, Айт. Будто это не дневник на разных языках написан, а мы говорим.
Впрочем, говорим.
У него русский, у меня чешский.
И может поэтому общий язык у нас отыскать не получается, не выходит поговорить так, чтобы всё высказать, спросить и ответить.
Честно.
Как Никки, знающий больше всех, в своё время с умным видом советовал. Орал на меня матом, а после с асфальта насильно поднимал, обнимал, вздыхая, и водки в кофе жахнул столько, что я боялась, что на рейс до Праги меня не пустят.
Развернут за нетрезвый вид.
— Только, знаешь, это советовать легко, Айт, — я, заглядывая в карие глаза и наглаживая тяжёлую башку, кою на колени мне уместили, говорю задумчиво.
Вижу перед глазами далёкое майское утро, что тоже было ослепительно солнечным, свежим, как сегодня, и трасса в полседьмого была ещё полупуста.
Только большегрузы.
Что мимо нас, обдавая ветром и свистом, проносились, мы же стояли на обочине. И, прижавшись спиной к колесу, я безобразно выла, захлебывалась такими редкими слезами. Глупыми слезами, потому что… я сама всё сделала.
— Поговорить же… сложно.
Невозможно.
Невообразимо начать, особенно после всего, что было. После невесты-Снегурочки, перед которой виноватым себя считает не только он. Я тоже и даже больше, а поэтому всей моей богатой фантазии недостанет, чтоб этот честный разговор представить.
Он запоздал на годы.
И заводить сейчас его не следует, не бегают ведь за трамваями и прошлое не догоняют. И про Алехандро ничего говорить не стоит, не объяснять, словно оправдываясь, про друга и чёртовы цветы, но я объясняю, расставляю все точки про внука дона Диего над «i».
Говорю в пустоту.
Когда уже ближе к вечеру Дим из дома выходит, садится рядом на ступеньки террасы, на которую вернуться я успела, вытянула ноги и рабочие перчатки стянула. Побелила по совету пани Гавелковой яблони в саду, и выданные ею цветы, под её же руководством, за длинный день высадила.
Разбила, непонятно зачем, клумбу.
Пока над шифрами своими заумными некоторые сидели, курили, и сизый дым, причудливо клубясь, в воздухе повисал.
— Он мне не нравится.
— Ты не обязана рассказывать, — Дим отзывается учтиво, бесстрастно. — Твоя личная жизнь, Север…