Серебряный город мечты
Шрифт:
Не сегодня.
И, наверное, не завтра.
[1] Patella (лат.) — надколенник, femur (лат.) — бедренная кость, tibia (лат.) — большеберцовая кость.
Глава 16
Апрель, 2
Прага, Чехия
Квета
Моя квартира огромна.
Просторна.
И в ней гуляет эхо.
Ветер,
И кажется, что Прага замирает.
Засыпает под шелест Влтавы.
Обманчивое впечатление, но… сегодня мне нравится так думать. И не думать о завтра и о том, что в нём будет, мне нравится.
Пусть лучше будет холодная ночь.
Почти тишина.
Айт, который чувство одиночества у меня крадет, лежит рядом, греет и лобастую голову под мою руку подставляет. Жмурится довольно, и разбираться умеют ли в самом деле собаки жмуриться, а тем более довольно, мне не хочется.
Мне нравится думать, что этот собакен умеет.
Он умный.
И он собакен, сколько бы Дим не морщился и не требовал не издеваться над русским языком в целом и псом в частности, но… Айт — собакен.
А Дим — зануда.
Правильный зануда, с которым в огромной квартире мне тесно.
Мало места в том доме, где всегда, по словам Фанчи, можно было потеряться, скрыться за широкими дверями, затеряться в комнатах с высокими потолками, не пересекаться месяцами при желании.
Вот только мы пересекались.
Натыкались.
Сталкивались, чтобы тут же разойтись, а через пять минуть вновь столкнуться. Остановиться и вглядеться, читая вопросы в глазах.
«Ты, правда, приехал?»
«Ты, правда, считаешь, я мог не приехать?»
Да.
И нет.
И, наверно, наверное.
Ты мог, ты должен был не приезжать.
Я ведь стрекоза, ходячая неприятность, которой давно пора взрослеть, быть серьезной, решать самостоятельно проблемы и не навешивать к тому же оные проблемы ещё и на окружающих, не впутывать близких.
Я знаю.
И… я выставила за дверь Любоша, который после больницы произнёс пламенную речь и потребовал переехать к нему, для безопасности, его спокойствия. Нервов, коих у него из-за меня и так почти не осталось.
Пожалуй, теперь не осталось совсем, ибо я упрямая и я дура.
Упрямая дура, как рявкнул Любош в закрытую дверь.
Ушёл.
А я осталась, дабы, стоя посреди ставшей пустой и разорённой квартиры, упрямой дурой себя в самом деле почувствовать.
Потеряться, не сходя с места, в разгроме.
И на пол, глядя перед собой и не видя ничего, я села. А холод, скользя от распахнутых окон, прокрался, добрался до костей, выморозил. И, наверное, застыть совсем получилось бы, но вредность победила, заставила… встать.
Поднять, убрать на место уцелевшую вазу.
Вымыть.
И полы, ползая на коленках, надраить. Пусть паркет — ореховый, тёмный — и подобает не драить, а прилежно натирать.
Мастикой.
До благородного, как говорила пани Власта, сияния. Повторяла, что ныне найти хорошего полотёра есть задача почти невыполнимая. Всё ж выполнимая для неё, поскольку старого Вацлава она приглашала в третью среду каждого месяца.
И мне следовало бы, вот только… я пропела.
Пропорхала.
— Север… — Дим окликает, находит.
И голову, переставая вырисовывать на шерсти узоры, я поднимаю, задираю, чтобы на него взглянуть, вздрогнуть от пледа, который на плечи он мне опускает. И увернуться от руки, что касается моего носа, я не успеваю.
— Ты совсем замёрзла, — он хмурится.
Садится.
И Айта, лениво приоткрывшего один глаз, по носу щёлкает, констатирует печально:
— Псина, ты предатель.
— Ревнуешь? — я фыркаю.
А Айт вторит, и улыбаемся — кто сказал, что собакены не умеют улыбаться? — мы с псиной слаженно и насмешливо.
— Признаю очевидное. Эта псина тебя любит больше, чем меня, — Дим вздыхает, но за медвежьим ухом предателя чешет.
А я одёргиваю руку, чтобы не коснуться.
Ни случайно, ни специально.
Не стоит.
И замечать моих дёрганий не стоит, сделать вид, что всё нормально, не так уж и сложно. Мы весь вечер делаем вид, что всё нормально. У меня всегда в квартире такой погром, а Дим всегда приезжает по пятницам и варит кофе, потому что кофий у меня паршивый.
Пытаемся потеряться и спрятаться друг от друга мы тоже всегда.
Да.
— Я позвонила профессору. Он ждёт нас в понедельник, к часу.
— Хорошо, — Дим отзывается равнодушно, после паузы.
Соглашается.
Не продолжает. И за молчание, которое куда лучше, чем натянутый и вымученный разговор, я ему благодарна, как благодарна и за сумасшедший сердитый стук в дверь, чёрный кофе на подоконнике, сам приезд.
Пусть в последнем я и не признаюсь.
Не скажу вслух, что ещё полчаса-час, и я бы признала, что Любош был прав, говоря, что одной мне быть не стоит. Ещё один мерный круг часовых стрелок, и я бы сбежала к нему, потому что находиться одной было, правда, больше невозможно.
Невыносимо.
Гулко.
Нашлось место для призрачных шагов за стеной, протяжных скрипов, шорохов. И вообразить, как в замок бесшумно вставят ключ и сделают два оборота влево, получилось легко, слишком живо и красочно, в подробностях.
Что разбились о грохот.
Крик Дима.
И радоваться его злости, живой и настоящей, было неправильно, однако я радовалась. И улыбнуться, глядя на него, захотелось.
Получилось выдохнуть.
Задышать.
— Второй час ночи, Север.