Серебряный пояс
Шрифт:
Подошли мужики к Ветлужанке, дружно поздоровались, справились о здоровье. Старушка рада вниманию. Ей хочется поговорить, узнать как дела там, в тайге, на знакомых россыпях. Хотела бы бабка сходить туда сама, да ноги не ходят. Жестокая подагра сковала суставы в ногах. Сухие пальцы не разгибаются из кулачков. Залатанная душегрейка не греет высохшее тело.
Окружили мужики старую хозяйку. Одни сочувствующее обнимают: такими же будем. Другие интересуются бытовыми проблемами. Третьи колбасу на шею вешают.
Плачет бабка. Крупные слезы текут на уголки улыбающихся губ. Ноги дрожат от волнения. Лопочет Ветлужанка беззубым
— Наготовим, бабка, тебе дров! Дай два дня прогуляться! — дружно обещают мужики, а сами суют ей всякую снедь.
— А что, бабка, кружка у тебя есть? — спросил кто-то.
— Есть, сынки, есть! — суетится Ветлужаниха, приглашая гостей к себе.
Ввалились старатели гурьбой в избушку — стоять негде. Пол земляной. У оконца стол размером с лоток. Садиться некуда, одна растрескавшаяся табуретка и две чурки по углам. Вдоль стены — деревянные нары. Старушка проворно достала три жестяные кружки, чашку — все, что было из посуды. В деревянном ведре три ковша воды. Не ходит старая жительница на ручей за водой, топит снег на глинобитной печке. Далеко до воды идти, тяжело назад ведро нести. Хорошо, что соседи помогают. Тем и жива.
Налили мужики по кружкам спирт, развели, дали бабуле выпить, сами усугубили немного. Старушка заговорила, слезы высохли, из-под платка посыпались седые волосы.
Недолго задержались старатели у Ветлужанихи: жены дома ждут, стол накрыт! Каждый, нагибаясь при выходе, сказал доброе напутственное слово, а в душах холонил скорбь: эх, жизнь…
Последним выходил Григорий Панов. На прощание снял с себя овчинный полушубок, накинул Ветлужанке на плечи:
— Носи, бабуля! Дарю!
Сидит бабка на растрескавшейся табуретке одна. На столе продукты, початая бутылка спирта, полушубок на плечах. Налила в кружку, выпила, не разводя. Едва не задохнувшись, закусила селедкой. Рядом собака и кошка. Обратила бабка на домочадцев внимание, разломила палку колбасы, дала обоим вволю. А сама ласково рукой полушубок теребит, добрые слова мурлычет. Праздник на душе и в сердце. Хорошо бабке!
Шагают старатели дальше. Каждому, кто ни встретится, выпить да закусить дают. Детям малым леденцы да конфеты щедрой рукой раздают.
Навстречу им Лукерья Косолапова. Выглядит чисто, нарядно, разрумянилась, глаза бегают:
— Видели моего рохлю?
— Так где-то с парнями был, придет скоро, — был ей ответ.
— Уж я ему все кудри расчешу! Пропьет все деньги! — нарочито взмахнула кулачком Лушка и побежала к купеческому дому.
— Что это с ней? — удивились мужики.
Все знали, что деньги у Тишки Лушка отобрала сразу, едва тот вышел из конторы. А что задержался тот с парнями — придет, никуда не денется. На том разговоры и кончились.
Завернули мужики на выселки, к Михаилу Самойлову. Крепкий, кедровый дом медвежатника стоит на отшибе, у самой тайги. Темнохвойный лес за огородом начинается. Не любят Самойловы, когда за ними посторонние глаза наблюдают: куда пошел да что принес. Плохая примета: удачи не будет.
Постучали старатели в двери. Им открыл хозяин. Вовремя бабка Петричиха медвежатника в травяную ванну положила. Ходит Михаил по избе уже без посторонней помощи, с посохом. А было время, когда говорил, что встать на ноги больше не сможет… Диво и только! Честь и хвала знахарке!
Михаил мужиков к столу пригласил, разговоры завели о тайге и золотых жилках. Григорий Панов о сынах у Михаила осведомился, дело предложил:
— А что, не желают ли Артем да Степан на будущий сезон в артели работать? Возьмем их с большим удовольствием!
— Что с меня спрашиваете? Придут с охоты, сам с ними разговаривай! У них своя голова на плечах. Только, думаю, зря все. Артемка со Степкой по моей тропке пошли, больше медведя промышлять сподобились. По нынешним временам медвежья шкура дороже того золота. Стоит два чучела набить, городские купцы нарасхват берут! Да и дома, однако, дел невпроворот, сами понимаете, хозяйство рук требует.
— Это так, — согласились старатели. — Ну, а сам-то как? Может, после снега с нами, на сисимские прииска?
— До весны еще дожить надо, как здоровье покажет! — уклончиво ответил медвежатник, указывая на посох. — Сначала надо на ноги подняться!
— Ты уже и так на трех ногах, — шутливо воскликнул дед Павел. — Еще одну ногу добавить, будешь рысаком бегать!
Мужики дружно засмеялись. Михаил Самойлов выставил белозубую улыбку из бороды:
— Нет уж, четыре ноги мне не надо! Я как-нибудь на своих двух!
На улице залаяли собаки, дружно, злобно, напористо. Михаил посмотрел в окошко, удивленно вскинул брови:
— Однако, верховые по улице. Кто бы это мог быть? Случаем, не карабаевцы?!
— Ну, нет! — прилипая ко второму окну, оборвал хозяина дома дед Павел. — Карабаевцы как деньги раздали, сразу уехали. А енти, вон, с другой стороны, из тайги едут. Что за оказия? Уж не Влас Бердюгин в гости жалует?
Все друг за другом вышли из избы на улицу. Мужикам хотелось знать, что за кавалерия на прииск пожаловала. Не часто такое бывает. Может, опять какие-нибудь вести из города или на приисках что-то случилось. Хорошие или плохие новости?
Отряд из пяти всадников свернул к дому Михаила Самойлова. Нет, это точно не карабаевцы. У карабаевцев осанка, что пламя свечи: спина ровная, голова поднятая. Выдерживая равновесие, казак своим телом спине лошади подыгрывает, ловит каждый ее шаг, сливается с ней. Так ехать по таежной тропе легче. Всадник не устает, и конь ступает мягче. Так они ездить умеют с пеленок. Говорят, что в крови казака живет память предков, вольных воинов, слуг Отечества. Обычный мужик, человек тайги, как карабаевец, ехать не может. Казака от мужика отличить можно сразу, по сгорбившейся спине и склонившейся на грудь голове. При таком положении тела на спине лошади нарушается центр тяжести: наездник заваливается или падает вперед. Поэтому лошадь быстро устает или, как посмеиваются казаки, «хрипит под мешком…». Под каким мешком, остается только догадываться.
Подъехали верховые к Самойловским воротам:
— Здесь медвежатник живет?
По голосам старатели сразу узнали бородачей: да это же те самые казенные люди, кто к ним на сисимский прииск приезжали незадолго до окончания сезона! Вот он, Федор Посохов, кто ружье давал для охраны золота. Другой, земской поручик, прочитавший указ уездного губернатора. Третий… Пригляделся Григорий Панов внимательно, развел руками:
— Влас Бердюгин! Собственной персоной!
— Обещал тебе в прошлом году, что на будущий год на Покрова приеду! — сухо рявкая, как марал, улыбаясь, приветствовал Григория тот и, спешившись, протянул старателю крепкую, жилистую руку. — Вот и приехал! Здорово ночевали!