Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX-XX веков. Том 3. С-Я
Шрифт:
Случилось чудо: Шилейко привык к овсянке и чистому белью. Щеки его порозовели, и движения приобрели округлую уверенность. Оказалось, что он способен работать восемнадцать часов в сутки, и, по отзывам знатоков, работа его была замечательна. Он расшифровал что-то такое, чего самые ученые немцы расшифровать не могли. Работу эту он так и не кончил. Революция вместе с графом Шереметевым выгнала из дворца на Фонтанке и Шилейку. Поселившись в комнате на третьем дворе у „благородной вдовы“, он признался, что перемена обстоятельств пришлась очень кстати. Граф Шереметев с овсянкой и карельской березой смертельно ему надоел. Надоела вдруг и египтология. Он решил попробовать силы на новом поприще: начал десятками писать стихи. Стихи были недурные, о луне и о розах.
«Он очень ученый, востоковед, знает массу языков, между прочим еврейский, и специалист по ассирийской и вавилонской клинописи. Читает на восточном факультете в Петрограде, а здесь в Музее заведует восточным отделом. Про него говорят, что он хороший человек, но к нему неприложима обычная человеческая мерка; есть в нем что-то диогеновское. Ему в феврале исполнилось 35 лет, и учился он в Петергофской гимназии… Я его мало знаю и мало с ним говорила, но послушать его интересно… У него громадная память, и, что ни назови из литературных произведений, он сейчас начинает декламировать на всех языках, и древних и новых. Он брюнет с черными глазами, высокого роста, но сильно горбится и всегда ходит с палкой… На вид он старше своих лет, много курит и пьет такой крепкий чай, как я никогда не видала в жизни. Он лютеранин, хотя его отец был ярый католик и мечтал для него о карьере кардинала» (Е. Андреева. Письмо Д. К. Андрееву. 10 июня 1926).
ШИШКОВ Вячеслав Яковлевич
Писатель. Сборник рассказов «Сибирский сказ» (Пг., 1916). Повести «Тайга» (1916), «Пейпус-озеро» (1924) и др. Роман «Ватага» (1923).
«Вячеслав Яковлевич по внешности был „истый русак“. Народный облик великоросса в нем хорошо чувствовался.
В смысле классовом… он скорее принадлежал к торговому слою России, чем к людям прослоек дворянской, разночинной, или к разряду „интеллигенции“. Бывали такие „прасолы“, то есть – торговцы табунами лошадей.
В лице, обросшем плотной бородкой, была некоторая„дичинка“ и крепость, смыкающаяся с грубоватостью. Были такого типа и донские казаки, скорее не донские даже, а уральские и оренбургские… Как-то и на эсера смахивает…
Чувствовалось – человек не мякина, – все вынесет-перенесет и все вытерпит» (В. Милашевский. Тогда, в Петрограде).
«У Шишкова большой материал – 20 лет жизни в Сибири, не в ссылке, а доброй волей на работах – Алтай и тайга, сибирские промышленники и разбойники, вот что его привлекало изобразить, он и исполнил – много чего написал и в больших размерах, но первые короткие его рассказы в „Заветах“ о странных людях – тунгусах с их полуречью (дикой или детской), с их кривыми движениями (как во сне: идут не улицей, а кругами через заборы – так вернее) – это лучшее у Шишкова, это – настоящее» (А. Ремизов. Встречи. Петербургский буерак).
«В литературную свою работу В. Я. Шишков вложил упрямую волю и терпеливую настойчивость участника многих походов по сибирской тайге, исследователя диких сибирских рек, борца со штормами и буранами, просветителя дальних жителей нашей страны. В годы гражданской войны он был уже не в Сибири, а в Петрограде. Вышедший из самых недр народных, он принадлежал к тем „старикам“, которые всем сердцем приняли революцию.
В книгах Шишкова бурлит, бушует, раскрывается во многих своих проявлениях народная жизнь, его герои выхвачены из самой глубины, вылеплены рукой суровой и благожелательной, правдивой и сильной. Но читателю не видна эта авторская рука за широкими, яркими, то трагическими, то насыщенными юмором картинами страстей и судеб человеческих.
Любимые герои Шишкова богатырски борются со злой силой рабства и угнетения. Автор же всех этих произведений, полных буйства и борьбы, в контраст с этими бурями в своих книгах, был тих, скромен, сдержан, отзывчив, но неуступчив в вопросах принципиальных. Эта неуступчивость напоминала людям, что перед ними отнюдь не мягкотелый человек. Вспоминалось, что этот человек в черной шляпе и черном пальто, похожий на сельского учителя, водил людей в опасные походы и не сгибался перед грозами жизни и природы.
Шишков из всего своего жизненного опыта вынес удивительно доброе отношение к людям. С большим вниманием он приглядывался, присматривался к новым поколениям писателей, легко вступал в знакомство и товарищество. Пристально он изучал жизнь и людей и, опытный путешественник, то и дело пускался в странствия. Однажды (это было в двадцатые годы) он надел котомку и отправился в пеший поход, чтобы как следует увидеть перемены в жизни, перемены в людях. Часто принимал он неожиданных и странных гостей. Когда он писал свою книгу „Странники“, его посетителями были беспризорники, почуявшие в этом дяде с бородкой доброго и сильного друга» (М. Слонимский. Воспоминания).
ШКАПСКАЯ (урожд. Андреевская) Мария Михайловна
Поэтесса. Публикации в газете «День», журнале «Вестник Европы» и др. Сборники стихов «Mater dolorosa» (Пг., 1921), «Час вечерний» (Пг., 1922), «Барабан Строгого Господина» (Берлин, 1922), «Кровь-руда» (Берлин, 1922), «Книга о Лукавом Сеятеле» (Пг., 1923), «Ца-ца-ца» (Берлин, 1923), «Явь. Поэма» (М.; Пг., 1923), «Земные ремесла» (М., 1925).
«Может быть, я не настоящий поэт. Меня всегда больше заботит, как бы не помешало мое творчество – моей живой реальной жизни» (М. Шкапская. Дневники).
«Это была очень милая женщина, средних лет, писавшая стихи, жена инженера, мать двух прелестных мальчиков. Жила она на Петроградской стороне, и у нее тоже был литературный салон вроде наппельбаумановского, но поменьше, и посещали ее преимущественно литераторы, обитавшие на Петроградской стороне» (Н. Чуковский. Литературные воспоминания).
«Для Шкапской, такой органичной, биологической, такой гинекологической (Шкапская – талант неподдельный!), бог – нечто вроде свахи и повитухи, т. е. с атрибутами всемогущей салопницы. И если позволена будет нота субъективизма, мы охотно признаем, что этот широкозадый бабий бог хоть и не очень импозантен, но куда симпатичнее надзвездного парового цыпленка мистической философии» (Л. Троцкий. Литература и революция).
ШКЛОВСКИЙ Виктор Борисович