Серьезные отношения
Шрифт:
Глеб понимал, что разобраться с собой означает для нее поговорить с мужем.
– Я буду ждать, – сказал он. – Что мне остается делать?
– Мало ли, – улыбнулась Ирина. – Вчера в это время вы меня вообще не знали и делали же что-то.
Вчера в это время он делал даже не что-то, а как раз придумал одну хитрую штучку для новой программы, тоже им придуманной. «Штучка» позволяла ставить эту сложную и совершенную программу на самые примитивные компьютеры. Защиту для нее Глеб сделал еще раньше, и в совокупности все это означало, что программа будет продаваться влет, потому что конторы с компьютерами имелись уже во всех провинциальных городках, но, сколько ни называй эти конторы офисами, а простенькие
Глеб вспомнил, какой восторг ощутил вчера утром, когда, потирая уставшие за ночь глаза, увидел на мониторе то, чего так долго добивался от своего ума, интуиции, вдохновения… Неужели это было с ним, неужели он мог, не зная ее, думать, будто знает о жизни что-то самое главное?
– Я буду ждать, – повторил он.
– Я пойму, что происходит, и мы с вами поговорим, – сказала Ирина. – Не о замужестве, конечно, – улыбнулась она, – но просто… Оставьте мне номер «аськи», я с вами свяжусь. Вы ведь, наверное, постоянно в Сети?
– Нет.
– Странно, – удивилась она. – Я думала, все программисты – сетевые жители.
– Я не хочу говорить с вами по «аське», – уточнил он свой ответ.
Он не то что не хотел – не мог говорить с нею, не видя ее сливающихся с воздухом глаз, не зная, что в любое мгновение может почувствовать в своей руке ее холодную руку и этот холодок счастья.
– А я не хочу втягивать вас в свою жизнь, – твердо сказала Ирина. – Она не то, в чем вам стоит вариться.
– Вы мне лучше позвоните. – Глеб достал из кармана куртки и опустил в широкий клетчатый карман ее пальто свою визитку. – Когда сможете.
Он знал, что если она не позвонит, то он снова будет ждать ее под окнами ее дома.
Ирина не ответила. Вместо ответа она вдруг положила руки ему на плечи и, вглядевшись в его глаза, прижалась щекой к его щеке. Потом торопливо отстранилась, отшатнулась, отвернулась, перебежала дорогу и, все ускоряя шаг, пошла по асфальтовой дорожке к своему подъезду. Как вчера вечером. Пошла разбираться в своей жизни – без него.
– Без тебя она со своим мужиком разберется, – повторил Колька. – Мой тебе совет, Глебыч, не лезь ты в это. Даже если сама попросит. Они же, бабы, сами не знают, чего хотят. Просят об одном, надеются на другое, ожидают третьего… Надька вон моя, еще и не баба даже, а уже точно такая и есть.
– Как она? – улыбнулся Глеб. – Все такая же самостоятельная?
– А куда она денется, самостоятельность ее? – пожал плечами Колька. – В мамочку удалась.
Надей звали его десятилетнюю дочку. К удивлению Глеба, друг женился рано, на первом курсе института. Правда, сам Колька не видел в этом ничего удивительного, потому что женился «по залету», на той из своих многочисленных девчонок, которая, как он, смущенно посмеиваясь, объяснил, проявила кремень-характер и категорически отказалась делать аборт, сколько он ни стращал ее горькой участью матери-одиночки.
Глеб впервые увидел Колькину невесту на свадьбе и сразу подумал, что другу, пожалуй, не стоит переживать из-за такой скоропалительной женитьбы. Галя – вернее, Галинка, так ее все называли – не производила впечатления безответной жертвы мужского коварства. Хотя живот у нее, как сетовала Колькина мамаша, лез на нос, невеста не обращала на это ни малейшего внимания, и в ее черных глазах не сверкало ни искры смущения. В них сверкали совсем другие искры – быстрого, приглядчивого интереса ко всему, что оказывалось в поле ее зрения и даже выходило за границы этого поля. Удивляться этому, впрочем, не приходилось: Галинка училась на журфаке, так что любопытство и должно было быть ее профессиональным качеством. С Колькой она познакомилась,
– Она у меня вообще не девка, а электровеник какой-то, – с оттенком гордости заметил молодой муж, когда они с Глебом отмечали у него в коммуналке на Нижней Масловке рождение дочери. – До самого роддома по командировкам моталась. И вот же я чего не понимаю: целый день ее дома нету, а вечером прихожу – рубашки выглажены, обед на плите. Борщ, жаркое, все как положено… Все-таки у них в военных городках девчонок правильно воспитывают, наши-то, кроме как сосиску сварить, ничего не умеют.
Как протекала десятилетняя семейная жизнь его друга, Глеб, конечно, не следил, но, кажется, Колька был ею доволен. Или, во всяком случае, быстро к ней привык. Кроме упрямой самостоятельности, которая не нравилась свекрови и которую переняла дочка, у Галинки обнаружилось множество других качеств, причем не только в области домашнего хозяйства. Для Кольки, похоже, самым ценным являлось то, что жена не стоит над ним со свечкой и не исследует содержимое его карманов, а если стоит и исследует, то не закатывает ему в связи с этим скандалов. Было ли это Галинкиной сознательной женской политикой, неизвестно, но в результате такого отношения Колька уже через пару лет семейной жизни перестал заглядываться на хорошеньких девчонок.
– А что я в них нового выгляжу? – сказал он однажды Глебу. – Глазки, губки, ножки… Между ножек тоже у всех одно и то же. Мне этого дела и с Галкой хватает. Она к тому же хоть не грузит. Бабы же вообще-то только и знают прибедняться: ах, я беспомощная женщина, ах, порешай мои проблемы, подставь крепкое мужское плечо… А у самих плечики такие, что лоб об них расшибешь.
Дочка Надя удалась все-таки не только в маму, но и в папу. Галинкин интерес к жизни и точно направленное упорство сочетались в ней с Колькиной лихостью. С первого класса она была отличницей, но очень уж необычной отличницей – не зубрила уроки, а учила только то, что понимала, не заискивала перед учителями, не боялась плохих отметок по поведению и без труда ставила на место любого, кто пытался ею командовать, неважно, был это сосед по парте или классная руководительница.
По мнению Глеба, все эти качества – и жены Колькиной, и дочери – можно было оценивать только положительно. Поэтому его удивила тоска, прозвучавшая в голосе друга, когда он заговорил сейчас о своих женщинах. Правда, может быть, тоска эта относилась вовсе не к ним. И даже наверняка не к ним: в Колькиной жизни были другие, с женщинами не связанные обстоятельства, которые вполне могли нагонять тоску.
– Тренироваться не пробуешь? – осторожно спросил Глеб.
– А зачем? – пожал плечами Колька. – В большой спорт мне дорога закрыта, а так, для самоутверждения… Старый я уже, Глебыч, – невесело улыбнулся он. – Поздно самоутверждаться.
Глеб не думал, что в тридцать лет Кольку можно считать старым. Но возражать ему не стал – не хотел бередить рану. А она была, и глубокая, Глеб прекрасно это знал. И что спокойствие у Кольки напускное, знал тоже.
– Звонил бы хоть почаще, – сказал Глеб. – Не говоря, чтоб заходить.
– Ты звони. И поосторожней там смотри. Дамочки эти… Знаю я их. Муж у нее, может, крутой. Напустит бандитов, будешь потом… – Колька отставил пустую кружку и поднялся из-за стола. – Не стоит она того, любовь, – добавил он. – Да и не нужна она. Нагуляйся, чтоб из ушей лезло, потом найди себе надежную девчонку и живи, вот и все.