Серое, белое, голубое
Шрифт:
Габи открыл глаза и сказал:
— Я их беру…
Нелли с симпатией посмотрела на продавца. Этот молодой, но уже седеющий мужчина знал ее сына. Ему никогда не придет в голову предложить ему покрутиться перед зеркалом, чтобы полюбоваться на новую вещь.
— А теперь еще пиджак, — сказала она. — Пиджак, носки и рубашка, все черное.
Было около полудня, когда они отправились в обратный путь. Нелли и Габи сидели на кожаных сиденьях автомобиля и молчали, каждый о своем. Когда Нелли закурила, Габи, к ее удивлению, выдвинул для нее пепельницу. Она улыбнулась. Несомненно, он сейчас чувствовал удовлетворение, сродни ее собственному, ведь они на самом деле съездили удачно. Она повернула на Рейнсбюрх. На дороге было свободно. Взгляд ее упал на поля и на скрюченные
Порой я изнемогаю. Масса предметов устрашающе велика. Может, лучше иногда затыкать уши? Если все время носить солнечные очки, окружающим это не понравится. Я хорошо вижу и слышу то, что вдалеке. Чувствую запах. Если же предмет близко, я растопыриваю пальцы и высовываю язык, ощупываю вещь и пробую на вкус, так я познаю близлежащие предметы. Иногда они мне противны, иногда смешны. То, что съедобно, я поглощаю. Потом чувствую дурноту. С тех пор, как я начал ходить, меня с утра до вечера подстерегают неприятности. Холодные далекие предметы постоянно увеличиваются и уменьшаются и наоборот, они меняют свою тень и удесятеряются. Все мои попытки установить связь между предметами обречены. Мозговые клетки говорят мне «нет». Я шатаюсь, раскачиваюсь туда-сюда, бьюсь головой о деревянную спинку кровати, плачу навзрыд. Это помогает. Бандитская орава отпускает меня и откатывает в сторону.
Вначале мне не хотелось ходить. Я мог лежать, сидеть, стоять и был этим вполне доволен. Однажды у меня под ногами проплыл синий шар. Он катился сзади, миновал мои ноги, выдвинулся вперед, похожий на вращающийся синий глаз великана. С тех самых пор, как мимо прокатился шар, я хожу, с тех пор, как я хожу, я знаю, что не умею летать и мне чего-то недостает, не только взмахов крыльев, еще больше — ощущения невесомости. Летишь и не чувствуешь тела. Проваливаешься в темноту — и хоть бы что, не разбиваешься. Какое плавное наслаждение!
Из всех предметов чаще всего меняют свое местоположение люди — они то здесь, то там. Их рты искривляются речью и смехом. Часто люди протягивают руки и касаются тебя, даже если ты про себя кричишь: «Я не хочу!», даже если в голове у тебя отчетливая мысль: «Я люблю сам прикасаться к коже». Еще они часто спрашивают меня про что-то, что мне непонятно. Но с этим я всегда могу покончить одним приемом. Повторяю их собственные слова и спрашиваю, как их зовут. Этого достаточно. Вначале я не хотел говорить. Нет, лучше не буду. Я беру металлическую пепельницу, кладу ее набок и щелкаю по ней двумя пальцами. Она начинает вращаться и выдает свою тайну.
Зачем еще слова, какая-то там система?
Вначале я пользовался словами моей мамы. Я разговаривал. Она смеялась и протягивала руки. Я повторял за ней. Звучал мой голос. Теперь все мое внимание — другим словам, страница двести семьдесят один, правая колонка, я читаю и запоминаю: «флюктуация, флюктуировать, флюоресценция и флуоресценция, флюоресцировать и флуоресцировать, флюс, флюсный…» Меня душит смех.
Мое любимое время — ночь. Ночью, когда предметы делаются тупыми и бесполезными, я грежу или выбираюсь из кровати. Ставлю на ковре одну ногу слева, другую — справа, прижимаю глаз к 68-миллиметровому рефрактору. Уже вскоре в безоблачной темноте я вижу скопления белых искр. Я все смотрю на них и никак не могу оторваться. Через некоторое время мне хочется высунуть язык и растопырить пальцы — такими близкими они кажутся мне. Посреди тишины и мрака я чувствую, как меня душит смех. Меня неотступно сверлит одна и та же мысль: пускай у меня есть тело и глаза, но я, наверное, еще не родился.
3
Беременность и роды проходили абсолютно нормально. В июне она сообразила, что месячных нет уже во второй раз. Она вернулась с пляжа и прошла в спальню, чтобы посмотреть в зеркале, как отличаются
— Январь, — едва слышно произнесла она. — Январь, конец января.
Началась ее материнская любовь. Не как у некоторых женщин — при первой мысли о зачатии, не как у большинства — в день родов или день-два спустя. Нелли начала любить своего ребенка, когда вдруг почувствовала — она в этот момент спокойно жевала булочку, — что у нее во внутренностях задрожал электрический угорь. Она задержала дыхание — ощущение повторилось, женщина облегченно засмеялась. За этим случаем, который произошел точно как по книжке, на четвертом месяце, последовала целая цепочка приятных изменений ее тела. Живот раздулся, груди налились, что тут скажешь? — все ясно. Нелли бросила курить, почти не пила спиртного и два раза в неделю ходила на тренировки в маленький зал вместе с десятью другими беременными женщинами: все десять, точно так же одетые в черные трико, упражняли мышцы тазового пояса. Никогда в жизни она не чувствовала себя так хорошо. В приятных заботах — очаровательные одежки, байковые одеяльца, простынки в цветочек — она не заметила, как наступила осень и приблизилась зима. Гуляла ли она под дождем, закутавшись в широченное пальто, или с мечтательным выражением брела в снегопад, ей доставляло удовольствие представлять, как где-то там, глубоко в ней самой, в ее матке, расширившейся от лобковой кости до грудной клетки, живет своей жизнью неродившийся младенец, которому хорошо оттого, что ее окрепшее сердце энергично прокачивает кровь по всему организму. К стенке ее живота приставляли деревянный слуховой рожок, врач улыбался, качая головой. «В бессолевой диете нет необходимости». В доказательство он показал будущей матери на ее тонкие запястья и лодыжки.
Январской ночью Нелли кладет руки себе на внутреннюю поверхность бедер, ее ноги, согнутые в коленях, широко разведены в стороны. Обхватывает себя руками. После дружеского визита длиной в целый вечер, когда ей то и дело приходилось вставать то за сливками, то за вилочками для торта, радуясь про себя тому, что Эрик и Роберт все время сами поддерживали беседу, а новая подруга не понимала ни слова по-голландски, она наконец улеглась в своей кровати на спину. За окнами бушует снежный буран, но в помещении маленькой виллы витает аромат раскаленных поленьев. Проведя долгие часы в покорности и терпении, поздоровавшись с доктором и медсестрой с припорошенными снегом волосами, взяв руку мужа в свою и выражая глухой протест против боли (впрочем, потом она скажет: «Ну, это еще было терпимо!»), зажмурившись и сжав зубы, Нелли согнулась и изо всей силы натужилась. В следующее мгновенье она поняла, что ее ребенок родился.
Мать с удивлением рассматривала его ручки.
— Что же это с ручками? — вырвалось у нее невольно.
Младенца поместили в заботливо подложенную ею руку. Его толстенькое тельце слегка обтерли и принесли ей завернутым в полотенце: сын, чудный ребенок, он недавно громко закричал, на ручках и ножках у него по пять пальчиков.
Медсестра, все еще с тазиком в руках, обернулась к Нелли.
— Да уж, — сказала она, — я правда не видела, чтобы младенцы так делали. — Ее лицо приняло умиленное выражение.
Нелли ловила взгляд мужа.
— Эрик!
Он сидел на стуле возле ее кровати. По его отсутствующему взгляду она поняла, что он еще не совсем оправился после пережитого в минувшие часы. Сама она уже совершенно пришла в себя. Покуда врач возился с нитками, накладывал ей последний шов, она уже не чувствовала ни боли, ни усталости, ее лишь удивляло, что мирно спящий ребенок сплел ручки с такой силой, что пальчики из-за пережатия сосудов посинели.
— Эрик! — еще раз окликнула она мужа.