Сержант милиции. Обрывистые берега

Лазутин Иван Георгиевич

— Достоинствами диссертации я считаю и сам стиль работы диссертанта. Он не нанизывает на заранее взятый тезис иллюстративные примеры из жизни и тем самым как бы доказывает нам на фактах достоверность и истинность своих теоретических выводов. Он пошел по другому пути. Этот принцип великий пролетарский поэт Маяковский образно выразил всего одной строкой: «Я там, где боль». И не было бы ошибкой, если эпиграфом к своей диссертации соискатель взял эти вещие слова Владимира Маяковского. Я не только с интересом научного работника и педагога читал работу диссертанта, я ее с глубоким волнением читал и как рядовой советский читатель, как отец семейства и дед троих внуков, которым с годами предстоит входить в большую жизнь. В одной из глав я выписал достойную внимания выдержку. Позволю себе ее процитировать. — Надев очки, профессор перебрал листы, лежавшие перед ним, и, найдя то, что искал, начал читать: — «Если в первое десятилетие Советской власти беспризорник, лишившийся в годы гражданской войны родителей, движимый голодом, хватал с прилавка магазина или с базарного лотка калач или буханку хлеба и убегал с ними, сопровождаемый остервенело преследующей его жестокой толпой, и на ходу жадно жевал хлеб, бежал до тех пор, пока, сбитый с ног преследователями, не падал… то теперь, в наши дни, природа воровства совершенно иная. Наши молодые люди накормлены, обуты, одеты. Для них созданы Дворцы культуры, стадионы, бассейны.

Перед ними распахнуты двери театров и кинотеатров. На хлеб они мажут не маргарин, о чем мечтала молодежь в годы Великой Отечественной войны, а сливочное масло. Сахара и сладостей по статистике они сейчас употребляют в год столько, сколько в первые годы Советской власти не употребила вся России за двенадцать лет своего существования. А ведь кражи современными молодыми людьми совершаются. И статистика этих правонарушений, к сожалению, неутешительная. E в чем природа этих краж? Голод? Нужда?.. Нет. нет и еще раз нет!.. В одной из колоний несовершеннолетних я обратился к статистике. И что же выяснил? Из ста осужденных молодых людей восемьдесят девять человек совершили кражи, будучи членами вполне обеспеченных семей, с приличным достатком. И чем глубже и основательнее я занимался вопросом причинности хищения государственного, общественного и личного имущества молодыми людьми, тем тверже приходил к убеждению, что причиной этих противоправных действий во многих случаях было — излишество. Воровать от излишества, на первый взгляд, звучит парадоксом? Но если обратиться к статистике и анализу правонарушений, совершенных несовершеннолетними гражданами, то невольно приходишь к выводу, что родительский перекорм своих детей может быть опаснее недокорма». — Из стопки листков профессор достал новый листок и, высморкавшись в платок, продолжал: — И еще одно место я выписал из диссертации уважаемого соискателя, когда он в беседе с шестнадцатилетним заключенным, содержащимся в колонии несовершеннолетних правонарушителей, спросил его: «Скажите, молодой человек, почему ваш отец, сын крестьянина–бедняка, прошел солдатом Великую Отечественную войну, был трижды ранен, имеет боевые ордена, а после войны, окончив институт, стал ведущим инженером одного из крупнейших советских заводов?.. А вы, единственный сын в семье, владелец собственной машины «Москвич», не успев окончить десятого класса, попали на скамью подсудимых и получили два года лишения свободы? Скажите, чем вы это объясните?» — Профессор Карпухин оглядел притихший зал и, оставшись довольным тем, что его внимательно слушают, приступил к чтению следующей записи: — Вот что ответил диссертанту молодой правонарушитель. Цитирую по тексту диссертации: «Заключенный долго смотрел мне в глаза, словно не решаясь сказать то, о чем он хотел поведать мне. И только после продолжительной паузы ответил: «А вы знаете, гражданин ученый, сейчас, в наш космический век предельных скоростей, все перепуталось. Все встало с ног на голову». Ответ для меня был туманным. Я попросил заключенного расшифровать его неопределенный ответ. И он его расшифровал. Он сказал: «Сейчас, никого не удивишь ни традициями, ни добрым примером старших поколений». И снова последовал мой вопрос: «А почему?» Он ответил насмешливо: «Потому что мы живем таким ритмом, когда дети слесарей и дворников становятся академиками, а дети и внуки академиков спиваются и становятся слесарями жэков и грузчиками в овощных магазинах…» Этот ответ меня навел на новые размышления и на поиски тех педагогических истин, которые могли быть причиной такого ответа нашего молодого современника, выросшего в добропорядочной и нравственно здоровой семье…» — Профессор сделал продолжительную паузу, протер носовым платком очки и, опершись руками о барьер кафедры, обвел зал взглядом. — Работа диссертанта Яновского ставит острые вопросы перед современной педагогикой. Я пришел к убеждению, что здесь стоит серьезно задуматься не только педагогам, но также психологам, философам и экономистам. Только координационный подход к этому ключевому вопросу может дать свои положительные результаты и подсказать действия и прогнозы на пути искоренения этого социального зла в условиях развитого социализма.

Похвала профессора Карпухина в адрес диссертанта отраженным отблеском светлела на лице профессора Верхоянского, который еще полгода назад уговорил Карпухина, завершающего работу над учебником, быть оппонентом работы его аспиранта. Верхоянский был доволен и тем, что в своем выступлении Карпухин сделал акцент на те поднятые диссертантом вопросы, которые больше всего совпадали с концепцией Верхоянского.

Свое выступление Карпухин закончил заверением, что работа диссертанта вполне заслуживает присвоения соискателю звания кандидата педагогических наук.

В своем ответном слове на выступление официального оппонента соискатель, как это уже издавна традиционно сложилось в процедуре защиты диссертаций, горячо поблагодарил профессора Карпухина за высокую оценку его труда и выразил заверение, что проблемы, поднятые им в диссертации, еще требуют своего дальнейшего углубленного разрешения.

Вторым официальным оппонентом выступил доцент Круглов. По своему положению в педагогической науке Круглов, по сравнению с профессором Карпухиным, был фигурой менее значительной, да и возрастом еще не подходил к той ведущей фаланге ученых, которые писали учебники, составляли методические разработки для Министерства просвещения, а также принимали активное участие в работе Академии педагогических наук. В отличие от Карпухина, прозванного среди коллег–ученых «многословным Ульпианом», Круглов внешне выглядел несколько мрачноватым, говорил неторопливо и почти не заглядывал в заметки своего выступления, которые он на всякий случаи положил перед собой на кафедру. Не пил он из стакана воду, не протирал очков, не окидывал, в отличие от Карпухина, аудиторию цепким взглядом, желая определить: внимательно ли слушают его. Круглов выступал не больше десяти минут, сославшись с самого начала на то, что свою оценку диссертации он сделал в официальном отзыве.

— Выступавший передо мной профессор Карпухин сказал, что за двадцать лет оппонирования кандидатских диссертаций он мог бы по пальцам перечесть диссертации, научный уровень которых соответствовал бы тем высоким требованиям, которые сейчас ставятся перед диссертантом советской наукой. Мой стаж оппонентский гораздо меньше стажа профессора Карпухина. Я оппонировал всего несколько диссертаций. Но я могу сравнивать. Из всех прочитанных мной диссертаций — диссертация Альберта Валентиновича Яновского выгодно отличается от всего того, что мне пришлось читать раньше и чему я давал в свое время положительную оценку. Прежде всего, не могу не отметить: есть в работе диссертанта главное ядро, вокруг которого, как малые планеты вокруг Солнца, вращаются более мелкие вопросы–ядрышки, органически связанные с этим главным ядром по принципу взаимного притяжения и взаимной зависимости. Этим главным ядром диссертации я считаю вторую главу. — Круглов неожиданно смолк, словно решая, как точнее и короче подойти к оценке того, что ему показалось в диссертации наиболее значительным. — В одном из разделов этой главы раскрыта такая трагическая коллизия, в основе которой лежит супружеская неверность. Причем неверность не по отношению к живому человеку,

а неверность к памяти недавно умершего супруга. Эта неверность глубоко ранит подростка–сына, нежно и преданно любящего отца, погибшего при завале в шахте. — Оппонент только теперь нашел случай обвести взглядом актовый зал, чтобы соизмерить свою убежденность в оценке диссертанта с тем вниманием, с каким слушают его сидящие в зале. Оставшись удовлетворенным, он продолжал: — Отелло. страстно любивший свою жену Дездемону, задушил ее в порыве ревности по подозрению. В драме Лермонтова «Маскарад» страстно любящий свою жену Арбенин также придает смерти невинную Нину в минуту яростной ровности по подозрению. Во второй главе диссертации Альберта Валентиновича пятнадцатилетний молодой человек в день поминок отца, возвращаясь с кладбища, на котором неделю назад похоронен его отец–шахтер, застает мать в объятиях любовника, который когда–то был другом отца и часто бывал гостем в их доме. Нужно подняться на высоту шекспировского понимания бунта человеческой души, когда эта душа так предана, так грубо растоптана, чтобы понять, почему в порыве безумного гнева и сыновней обиды юноша берет в руки ружье и стреляет в родную мать и в ее любовника. Это уже не литература, это — жизнь!.. Это реальная судьба, описанная с документальной точностью в диссертации соискателя. Причем глава эта меня взволновала не самим фактом одномоментной жестокой расправы с людьми, предавшими память о муже и товарище. Меня потрясло дальнейшее поведение этого несчастного молодого человека, который потерял отца и в душе которого произошло крушение любви к родной матери. А ведь если мы будем рассматривать эту ситуацию как ситуацию типическую, и если учтем, что в государстве с населением под триста миллионов супружеская неверность матери не единичный случай, и если о каждой такой неверности узнаёт сын или дочь, видящие в матери олицетворение чистоты и супружеской верности, то, вдумайтесь, товарищи, сколько драм и трагедий может вспыхнуть там, где их не должно быть, где они не вытекают ни из природы характера современного молодого человека, ни из его воспитания, ни из его убеждений… — Круглов, словно что–то вспоминая, потер ладонью лоб и посмотрел на диссертанта. — Уважаемый Альберт Валентинович! Во второй главе, в ее теоретическом посыле вы пропели своего рода гимн матери и ее природному назначению как святыне, как солнцу. Здесь же, в этой главе, вы показали, как безнравственное поведение женщины–матери разрушает эту святыню и как крушение этой святыни отражается на судьбе ее сына. Органически сливаются с идеей этой главы и прекрасные стихи советского поэта о матери, приведенные вами. Правда, уж коли вы их цитируете, то нужно было бы назвать и имя этого поэта. Но это не столь существенно.

И еще хочу особо подчеркнуть, что раздел главы, в которой поставлен вопрос о роли матери в воспитании личности будущего гражданина, может быть темой самостоятельной диссертации, и тема эта требует особой разработки применительно к современному образу жизни, к социально–нравственному уровню развития современной молодежи.

Я горячо поддерживаю предложение профессора Карпухина о присуждении Альберту Валентиновичу кандидатской степени и полагаю, что диссертация заслуживает публикации, так как уверен, что она сослужит свою огромную пользу тем, кому предстоит по законам природы нести на своей голове почетный венец, имя которому — материнство.

На ответ второму оппоненту Яновский потратил не больше трех–четырех минут. Не нарушая девятого пункта «Памятки соискателя при защите диссертации», сочиненной еще в сороковые годы безвестным неглупым остряком и вот уже десятки лет ходившей по рукам аспирантов, Яновский «кланялся и благодарил, благодарил и кланялся…». Принял он к сведению и замечание официального оппонента, назвав имя и фамилию советского поэта, чьи стихи о матери он использовал в своей диссертации.

Когда выступали профессор Карпухин и доцент Круглов, Калерия несколько раз поймала на себе взгляды Верхоянского и Петра Ниловича. Во взгляде Верхоянского выражалось сдержанное торжество, словно похвала в адрес аспиранта как бы рикошетом летела и к нему, руководителю его работы. Но это внутреннее торжество было притушено спокойным выражением лица, которым Верхоянский владел артистически и всегда с выгодой для себя, лишний раз подчеркивая чувство уверенности в себе, в своем достоинстве. Что касается Петра Ниловича, то всякий раз, когда Калерия встречалась с ним взглядом, ей так и казалось, что он с трудом сдерживает себя, чтобы не крикнуть ей с другого конца актового зала: «Ну, что я вам говорил?!.» При этом находил случай по–стариковски подмигнуть, как бы подбадривая ее: «Так что не бойтесь, не перехвалите!..» На взгляд старого профессора Калерия отвечала улыбкой и опускала глаза, а сама думала: «Если бы он знал, что я буду говорить?!. С собой ли у него валидол?.. А по–другому я говорить не могу. Не имею права…»

Калерия даже не заметила, как на столе перед ней очутилась записка, адресованная ей. Она развернула ее и прочитала: «Уважаемая К. А! После защиты сразу же едем в Абрамцево на обед по поводу сегодняшнего торжества. Машины нас ждут». Внизу размашистым почерком стояла довольно разборчивая подпись Верхоянского. Калерия подняла глаза и, встретившись взглядом с Верхоянским, отрицательно покачала головой, что вызвало у того протест, и он тут же принялся что–то лихорадочно писать на листе бумаги, лежавшем перед ним. Калерия видела, как сложенная вчетверо записка по рядам пошла к ней.

Во второй записке было написано: «Если нужно куда–то заехать за Вашим супругом — сообщите его адрес и телефон. Машина за ним выйдет в удобное для него время. Г. В.» На эту записку Калерия решила никак не реагировать, а поэтому сидела потупив взгляд и не шелохнувшись, хотя была уверена, что Верхоянский ждал ее ответа.

Как и предусматривает процедура защиты диссертаций, после выступления официальных оппонентов председатель ученого совета предоставил слово желающим высказать свое мнение по работе соискателя.

Слово взял кандидат психологических наук, доцент Московского университета Петр Семенович Чекулаев, дочке которого через полтора месяца предстояло сдавать вступительные экзамены в аспирантуру по кафедре профессора Верхоянского. Об этом в зале знали всего три человека: доцент Чекулаев, Верхоянский и секретарь ученого совета.

Небольшого роста, круглый как шар, с ярким румянцем во всю щеку, Чекулаев поднялся за кафедру легко и проворно, словно его подталкивали снизу невидимые пружины. Его выступление было коротким, однако он особо подчеркнул, что не ограничился одним только прочтением автореферата, а внимательно познакомился с диссертацией соискателя.

Как и официальные оппоненты, Чекулаев высоко оценил работу Яновского, и эта его похвала маслом пролилась по сердцу Верхоянского. Сворачивая листочки с заметками, в которые он заглядывал при выступлении, Чекулаев повернулся в сторону Верхоянского и развел руками:

— Гордей Каллистратович! Заверяю вас, если бы эта диссертация защищалась у нас в университете на психологическом факультете, то беру на себя смелость выразить уверенность: она бы с успехом прошла в русле психологии и уважаемому диссертанту не миновать бы степени кандидата психологических наук. Но коль задачи педагогики как науки и психологии часто сливаются в едином форватере в решении родственных принципиальных задач, то я осмеливаюсь утверждать, что работа диссертанта вполне отвечает требованиям педагогической науки и является вкладом в современное ее развитие.