Сержант милиции. Обрывистые берега
Шрифт:
— Я был за городом.
— На даче у профессора Верхоянского?
— Да.
— Вы отправляли телеграмму Верхоянской Оксане?
— Какую телеграмму? — встрепенулся Яновский, делая вид, что он не знает, о какой телеграмме идет речь.
— Ту, в которой вы просите гражданку Верхоянскую подумать над тем, как бы побыстрей выкупить из ломбарда драгоценности жены? Ведь вы же боялись, что вернувшийся из–под стражи «подонок» может причинить вам неприятность?..
— Да, эту телеграмму я отправил, — сумрачно ответил Яновский. Задышал
— А почему вдруг — «подонок»? У вас и раньше, до ареста Валерия, были с ним напряженные отношения? Скандалили?
— Нет. До его ареста мы жили дружно.
— А почему же вдруг — «подонок»?
— Он оскорбил Оксану.
— Когда? И как?
— В день возвращения из тюрьмы, когда они неожиданно столкнулись в коридоре у ванной. Вам, как мне кажется, об этом уже известно из показаний Валерия.
— Да, мне это известно. Как он оскорбил ее?
— Он наговорил ей грубостей и сказал, чтобы в его квартире не было ее ноги.
— Что же здесь оскорбительного, если Валерий не хочет видеть на постели матери любовницу ее мужа? — Видя, что на Яновского этот вопрос обрушился как удар, Ладейников усиливал напор допроса. — А вам известно, что вашу телеграмму любовнице прочитал и Валерий?
— Не думаю. Она лежала в ящике письменного стола. А Валерий раньше, до ареста, никогда не имел привычки лазить по моим столам.
— Значит, он неплохо воспитан, не так ли?
— Просто моя работа и мои документы его никогда не интересовали. У него своя жизнь, свои интересы.
— Что это за интересы?
— Учеба, художественная литература и спорт.
— На этот раз его толкнуло заглянуть в ваш письменный стол не любопытство. Он просто искал свою магнитофонную кассету с записью Высоцкого и случайно наткнулся на черновик вашей телеграммы. И прочитал.
Во время всего допроса Ладейников, спрашивая, тут же заносил в протокол вопросы и быстро, почти дословно, записывал ответы Яновского. Яновский это видел, а поэтому старался каждое слово своего ответа обдумать — он знал, что, как и при первом допросе, который был не таким подробным и нервным, ему снова придется расписаться внизу, под каждой страницей протокола.
В плане допроса, составленном им еще вчера, Ладейников наметил задать Яновскому еще один существенный вопрос, от которого тот может ускользнуть, потому что, кроме Валерия, письмо его к матери в Одессу никто не читал. А там, в этом письме, как сообщил в своих показаниях Валерий, было такое, от чего может потерять самообладание человек твердокаменной воли.
Ладейников рассчитывал на то, что теперь, на третьем часу допроса, психологически сломленный, неоднократно загнанный в тупик и обличенный в ложных показаниях Яновский не должен лгать: несколько раз предупрежденный следователем об ответственности за дачу ложных показаний, он был напуган и теперь был убежден, что только чистосердечные показания могут настроить Ладейникова на линию объективного ведения следствия.
— Скажите, а письмо матери в Одессу, в котором вы сообщаете ей, что сразу же после защиты диссертации вы подаете на развод со своей теперешней женой и вступаете в брак с дочкой вашего научного руководителя профессора Верхоянского, — когда вы это письмо послали матери?
Яновский, словно от удара в лоб, отшатнулся назад. Побагровевшее лицо его исказило выражение страха и возмущения.
— Кто вам дал право перехватывать личные письма?! Это нарушение конституции!..
— Пока здесь, гражданин Яновский, спрашиваю я, а вы — отвечаете. Повторяю вопрос: когда вы отправили это письмо матери в Одессу?
— Если вы осмелились вскрыть мое письмо, то потрудитесь взглянуть на штемпели почтовых отделений, где оно принято и куда оно было отправлено. Это проще, чем нарушить право переписки.
«Пусть думает, что письмо его перехвачено и вскрыто, — решил Ладейников. — Иначе он станет отрицать свои намерения развестись с женой и скроет планы женитьбы на теперешней любовнице. Изворотлив, каналья».
— Почему вы решили развестись с женой? — в лоб спросил Ладейников.
— У нас с ней уже давно идут принципиальные разногласия во взглядах на жизнь. Это проявилось на втором году нашего супружества.
— Арест Валерия ускорил ваше решение?
— Да!
— Полагаете, что судимость сына жены помешает нашей карьере, о чем вы пишете в своем письме матери? Не так ли?
— Да, я писал матери об этом.
Вопросы и ответы Яновского Ладейников скрупулезно записывал. Успевал. Яновский видел, как быстро и уверенно бегала шариковая ручка по разграфленным страницам протокольных бланков, отчего его тревога с каждой минутой нарастала, и временами ему казалось, что он попал в какую–то невидимую вязкую паутину, обволакивающую его и давящую все сильнее и сильнее.
— А теперь, гражданин Яновский, скажите, не смогу ли я познакомиться с главой вашей диссертации, в которой вы, не называя Валерия Воронцова по фамилии, берете его как прототипа и рисуете его как несчастного молодого человека, обманутого матерью–блудницей, как юношу, совершившего тягчайшее преступление, за которое его ждет суровое наказание?
— Есть у меня черновой вариант этой подглавки, но ее еще не читал мой научный руководитель. Более того, он даже не знает, что она мною написана.
— Она что, эта подглавка, написана по горячим следам, после того как Валерий Воронцов узнал, что летчик–испытатель, похороненный на смоленском кладбище, не является его отцом, или значительно позже?
— Она написана гораздо позже, когда Валерий сидел в тюрьме, — стараясь скрыть волнение, ответил Яновский. — Чтобы не было строгого документализма, я не назвал фамилию Валерия. Вместо смоленского кладбища, как было на самом деле в жизни, я действие перенес на кладбище в Воронеже.
— А вы вели беседу с Валерием, когда он находился в изоляторе на Матросской тишине?