Сержант милиции. Обрывистые берега
Шрифт:
В отделении милиции, куда Кондратов был доставлен, сидел Гусеницин и протирал ватой пистолет. Подняв голову, он посмотрел на вошедших так, как можно только смотреть на людей, которые в следующую секунду наотмашь ударят тебя по лицу, а им ответить тем же нельзя.
Допрос начался в маленькой комнате с четырьмя стульями и одним столиком. На допрос пришли Григорьев и Гусеницин. Гусеницина майор пригласил специально, чтобы показать ему, как можно находить следы там, где их как будто не видать совсем.
Кондрашов расстегнул верхнюю пуговицу рубашки: ему было душно
Прошло еще несколько минут неловкого молчания, пока Захаров доставал из папки бланк протокола допроса.
«Можно начинать», — наклоном головы распорядился Григорьев и по старой привычке на минуту закрыл глаза
— Ваша фамилия? Имя? Отчество? — неторопливо начал Захаров.
— Кондрашов Анатолий Семенович.
Далее шли: «Год рождения», «Место рождения», «Национальность» — все то, что принято считать «демографическими данными». Ответы Захаров записывал, не глядя на Кондрашова. Дойдя до графы, которую Захаров считал одной из существенных в допросе, он сделал небольшую паузу, прикидывая в уме, каким тоном следует задать этот вопрос.
— Имели ли ранее судимость?
— Да.
— Когда, за что и по какой статье были судимы?
— За квартирную кражу.
Захаров чувствовал, как Кондрашов все больше овладевал собой. Голос его становился увереннее, бледность проходила. «Видать, воробей стреляный, не легко с ним будет». Сержант еще раз взглянул на Григорьева, словно ища у него подсказки, как поступить дальше. Но тот был непроницаем — глядел в окно и гладил левой ладонью седеющую щетину подбородка.
— Так, значит, за квартирную кражу? — переспросил Захаров, записывая ответ Кондрашова в протокол. Он подходил к самому главному, и по мере приближения к этому главному нарастало волнение молодого следователя. Он понимал, что волноваться нельзя, особенно, когда твой противник, в противовес тебе, обретает все большее спокойствие, но справиться с собой не мог. Голосом, в котором слышались нотки торжественности, Захаров сказал:
— А теперь, гражданин Кондрашов, расскажите, где вы были в ночь с двадцать пятого на двадцать шестое июня, и не только эту ночь, но и весь предыдущий день двадцать пятого. Постарайтесь вспомнить подробнее. Если забыли день, то я напомню, это был понедельник.
Кондрашов сидел прямо и, подняв брови, открыто глядел на Захарова. В глазах его неожиданно вспыхнул огонек тайной радости.
— Понедельник?
— Да, прошлый понедельник.
Допрашиваемый пожал плечами и безобидно улыбнулся.
— Встал, как всегда, в восемь утра, умылся, позавтракал, потом пошел на рынок. — Он рассказывал не торопясь.
Захаров задавал уточняющие вопросы и подробно записывал даже на первый взгляд самые несущественные детали. Он знал, что в следственной практике нередко случается, как порой незначительная, а иногда и совсем не относящаяся к делу частность выводит на верный путь.
— Что же вы делали на рынке? Что купили?
— Так, кое–что по мелочи: мясо, картошку, редиску…
— Потом?
— Потом зашел в парикмахерскую,
— В какую парикмахерскую?
— Там же, на рынке.
— Вы можете вспомнить парикмахера, который вас стриг?
Кондрашов ответил не сразу.
— Может, и вспомню, если увижу.
Когда Кондрашов начал рассказ о рынке, Григорьев подумал о том же, о чем и Захаров, что задержанный калач тертый: попробуй докажи, что он не был на рынке? Когда же тот заговорил о парикмахерской да еще заявил, что узнает мастера, который его стриг, майор готов был изменить свое мнение: неужели такой неопытный?
— Во сколько часов вы вернулись домой?
— Часов в двенадцать дня.
Захаров поглядел в протокол допроса Северцева, где тот показывал, что с группой грабителей он встретился на вокзале в одиннадцать часов дня, а в первом часу все четверо уже сидели в ресторане,
— Хорошо. Вы говорите, что домой вернулись с рынка в двенадцать часов. Что вы делали дома?
— Дома? — Кондрашов потер кулаком лоб. — Вот не припомню. Постойте, постойте, кажется, припоминаю. Дочитывал книгу.
— Какую?
— «Как закалялась сталь».
Эту книгу со штампом библиотеки Захаров видел на этажерке Кондрашова.
— И долго вы читали книгу?
— Часов до трех.
— Был ли в это время кто–нибудь в вашей комнате?! Не заходил ли кто?
— Никто не был и никто не заходил.
— Хорошо, допустим, что книгу вы читали до трех часов. — Захаров уже справился со своим волнением и пристально всматривался в лицо Кондрашова. «Стреляный, стреляный, — думал он. — Но не уйдешь. В три часа, голубчик, ты уже сидел в ресторане «Чайка». Ну, что ж, давай, давай, пока врешь солидно и убедительно. Правда, вот насчет парикмахера ты дал маху». — Что же вы делали после трех часов?
— Пообедал и ровно в три двадцать пошел на работу.
— На какую работу? — Захаров кинул тревожный взгляд на Григорьева. Тот, повернувшись всем корпусом на стуле, смотрел на Кондрашова.
— На какую работу вы пошли в понедельник двадцать пятого июня в три часа двадцать минут? — переспросил Григорьев.
— На свою, гражданин начальник. В цех, где я работаю слесарем–монтажником.
Майор встал и, подойдя почти вплотную к допрашиваемому, укоризненно покачал головой:
— Эх, Кондрашов, Кондрашов. Ведь ты не новичок. Не впервой приходится давать показания, а ведешь себя, как тот мальчишка, который, играя в прятки, прячет голову под бабушкин фартук и думает, что его никто не видит. К чему все это? Отвечай правду, где ты был о трех часов в прошлый понедельник?
— Я еще раз говорю, что пошел на работу, — уже с досадой ответил Кондрашов. — Можете справиться. Всю прошлую неделю я работал во вторую смену, с четырех до двенадцати ночи.
— И это могут подтвердить на заводе? — не отрывая глаз от допрашиваемого спросил Григорьев.
— Да, могут.
— Что ж, проверим. Только вам придется подождать, пока мы справляемся.
«Может быть, стоит показать ему расческу?» — написал крупными буквами Захаров на листе бумаги. Майор прочитал и вслух ответил: