Сестра милосердия
Шрифт:
– Да… Да, я и вправду хотела… Я и сейчас хочу… А только… Только…
– Что – только? Говори громко, чего ты там лепечешь себе под нос!
– Да не могу я замуж, Ада! Все хорошо вы придумали, да только я – не могу! Я бы конечно… Но не могу!
– Почему?!
– Да долго объяснять. В общем, есть одно обстоятельство… Вы о нем не знаете… Вернее, Павел не знает…
– Отказываешься, значит? И Матвей тебе уже не нужен, выходит?
Таня вздрогнула от ее громкого сердитого голоса, испуганно прижала к себе ребенка. Он давно уже спал на ее руках, сложив ручки в любимую свою позу – ладошка
– Так, стоп. Не кричи на нее, – вытянул он вперед руки, будто отодвигая Адин сердитый рык в сторону. – Чего ты сразу голос повышаешь, ей-богу? Не все ж тут к твоему характеру адаптированы… Мы сейчас с Таней домой уедем, посоветуемся немного, а завтра тебе объявим свое решение. Хорошо?
– Да ладно, черт с вами… Поезжайте, советуйтесь. Хотя чего тут решать? Ишь, обстоятельства у нее выискались…
– Ада, а можно я Отю с собой возьму? Вдруг он проснется, а меня нет… – жалобно попросила Таня.
– Ну, началась старая песня! Да бери, бери, чего уж…
Она вышла их проводить на крыльцо, смотрела грустно, как отъехала от ворот машина, постояла еще, сгорбившись. Потом усмехнулась про себя, качнула головой и пошла в дом, спасаясь от первых капель майского дождя – теплого, звонкого, по-русски разухабистого. Во Франции так дождь и не пляшет – он там изысканно льет, будто строго по нотам, будто боясь ненароком сфальшивить, не в ту тональность попасть… А русский дождь – он такой. Лупит и лупит от души, и не боится ничегошеньки…
Выбравшись на шоссе, машина Павла Беляева, вздохнув облегченно, полетела весело по майскому дождю, бодро стряхивая «дворниками» лишнюю влагу с лобового стекла. Ехали молча, если не считать тихого Таниного носом пошмыгивания – никак не могла со слезами своими управиться, все текли и текли по щекам, по подбородку, по шее, потом пропадали в вырезе французской блузки… Павел изредка взглядывал на нее сбоку, потом проговорил тихо:
– Тань… Я понимаю, конечно, все это так… Ну, нелепо, что ли… Я, кстати, тебя предупреждал, чтоб ты ко всему готова была…
– А ты… Ты почему тогда согласился, если все так нелепо? Ты сказал, что ты вовсе не против…
– Так я и в самом деле не против! Что изменилось-то? Ну, не будет у нас времени на раздумья всякие. Не дала нам с тобой судьба времени на них. И ладно, и бог с ним! Только не подумай, что я из-за дома, из-за денег… Хотя, знаешь, и дом, и деньги никому по большому счету помешать тоже не могут! Чего уж тут из себя дурного альтруиста изображать… Просто вот этот пацаненок у тебя на руках – он сын моего друга, понимаешь? Сам бы я, может, и не напросился на такой подвиг, конечно… Я ж не благородный герой, я обыкновенный мужик, как все. Но теперь я за него в ответе, раз мне его доверили. И я хочу, чтоб он в хороших условиях рос! И Гришка мой тоже! Чего тут плохого, скажи? Да и для тебя мне тоже хочется… Чтоб и ты жила хорошо, и бабка твоя – Мудрая Пегги… Чего ты, Тань? Ты во мне сомневаешься, да? Так я давно уже… Ты не сомневайся во мне, пожалуйста. Я и сам в себе теперь не сомневаюсь. Я другой уже, будто промыли меня всего внутри дочиста, и я сначала жить начал…
– Да я верю тебе, Павел. Я и сама… Но только… Ты действительно всех обстоятельств не знаешь…
– Ну
– Расскажу. Вот соберусь с духом и скажу…
В Танину квартиру они зашли уже ближе к полуночи. Бабка мирно похрапывала на своей кровати, Гриша приподнял было голову со своей подушки, но тут же уронил ее обратно – снова заснул. Таня показала глазами Павлу на кухню – проходи туда, мол. Уложив Отю на свой диван, прошла на цыпочках через комнату, закрыла за собой чуть скрипнувшую дверь.
– Ну вот, все святое семейство в сборе… – веселым шепотом проговорил Павел, беря ее в темноте за руку. – Давай рассказывай быстрее, чего у тебя там, не томи душу. Только не говори, что у тебя кто-то есть, а то я умру от горя. Ладно?
– Да никого у меня нет, Павел. Я говорила уже. Никого, кроме тебя, и нет. Ни в душе, ни в сердце. Давно уже. А только… Так уж получилось, что я в положении, Паш…
– В каком таком положении? Не понял…
– Ну, в беременном, в каком… И я ничего об этом рассказывать тебе не буду. Так уж вышло, прости. Это мой ребенок, только мой, и все. А отец его – очень хороший человек, но он об этом моем ребенке знать вовсе не обязан. Такие вот у меня обстоятельства, Паш…
Он молча выпустил ее руку, откинулся на спинку стула, стал смотреть куда-то в сумеречное кухонное пространство. Лица его Таня не видела – темно было. И хорошо, наверное, что не видела. В ней вообще будто все умерло в эту минуту, будто исчезли из окружающего мира все ощущения, запахи и звуки. Конец наступил. Апокалипсис ее, Тани Селиверстовой, маленькой жизни. Так и сидела она, замерев, пока не ударил по глазам неожиданно вспыхнувший на кухне свет, отменяя страшную молчаливую темноту, и Гришин сонный голос не прорезал густое тревожное пространство:
– Ой, а чего это вы тут в темноте сидите? Теть Тань, а чей там пацаненок на вашем диване спит? Он застонал во сне, я проснулся…
– Это, Гришук, не пацаненок, это братец твой младший. Завтра с ним поближе познакомишься, – очень ровным, очень спокойным голосом проговорил Павел Беляев, поворачивая к нему голову. – Потом, стрельнув синим красивым глазом в Таню, точно таким же спокойным голосом, ни на одном слове не сфальшивив, словно говорил сейчас о вещах абсолютно обыденных, еще и добавил: – А скоро, Гришук, мы тебе и еще одного братца родим. Ты как, не возражаешь против еще одного братца? Я вот тут предложение руки и сердца тете Тане сделал, и она согласилась. И решили мы – еще одного себе родим… А может, ты сестренку хочешь?
– Хм… Ничего себе, в гости они съездили… А когда успели-то? И предложение, и чтоб родить сразу… Так ведь не бывает, пап!
– Ну, поучи отца, как оно там бывает… У кого, может, и не бывает, а у нас бывает! Правда, Таня?
Таня на его вопрос никак не прореагировала. Она вообще повела себя в этот момент странно очень. Сидела, закрыв глаза, бормотала что-то себе под нос – и не разобрать толком. Хотя некоторые слова слышались очень уж явственно в ее горячем шепоте – и «спасибо» там было, и «господи», и «за счастье»… А потом зажала вдруг рот рукой, будто спохватившись, и испуганно на них вытаращилась. Сначала на Павла вытаращилась, потом на Гришу, потом опять на Павла…