Сестра милосердия
Шрифт:
– А вы не сомневайтесь, бабуля, – грустно проговорил Иваненко. – Оттуда как раз и примчатся. Бабка у него там живет и тетка родная. Так что, сами понимаете, мы им мальчика предъявить должны. Мне начальством приказано забрать его у вас, конечно… Только как я его забирать должен? Силой отдирать, что ли? Вон он как вцепился…
Осторожно, как к дикому зверьку, он протянул руку, решив, видимо, погладить Отю по голове, но тот взбрыкнул от одного лишь легкого прикосновения и забился в Таниных руках так нервно-лихорадочно, что бедному Иваненко ничего и не оставалось, как руку побыстрей отдернуть да поспешно отскочить в сторонку. Лицо его приняло совсем уж уныло-потерянное выражение,
– А вы так и объясните вашему начальству, что мальчик с вами не пошел, – торопливо заговорила Таня, на всякий случай отойдя вместе с Отей от Иваненко подальше. – И вообще, не сегодня же они, эти родственники, приезжают? Не сейчас же?
– Нет, не сегодня. И не сейчас, а завтра к вечеру. На сегодняшний рейс они уже не успели.
– Ну вот, видите… А до завтра еще дожить надо…
– Ладно, что ж… – с некоторым даже облегчением вздохнул Иваненко. – Если вы не возражаете, пусть у вас до завтра и остается. А я тогда их, родственников, сюда к вам и подвезу. Как говорится, с рук на руки…
В комнату вошла бабка Пелагея с подносом, на котором рядом с кофейником аппетитной горкой высились вчерашние сдобные булочки, ничуть за ночь не зачерствевшие. Умела, умела-таки бабка Пелагея пироги печь по-особому, и время их не брало. Сутки проходят, а они все свежие да мягкие, как час назад из печки вынуты. Видно, и в самом деле наговор какой деревенский знала. Сама она, однако, своих булок и не ела никогда, а предпочитала им магазинные серийные пирожные со сладким жирным кремом. Вот уж воистину – не ценит по достоинству человек свои таланты, как и отечество, бывает, не ценит и очень любит отрицать наличие у себя пророков своих доморощенных…
Иваненко, выпив две большие кружки кофе и умяв с подноса порядочную часть булочек, совсем разомлел, сидел, подперев щеку кулаком, наблюдая осоловевшим взором за Таней, которая за стол так и не присела, а все ходила с Отей на руках от окна к двери, покачивая плавно станом. Если вообще про ее фигуру можно так сказать – стан. Полновата немного была фигура для такого романтического названия. Хотя бабка без устали повторяла, что Таня и не полная вовсе, а справная. Кость у нее широкая, крепкая, в крестьянскую селиверстовскую породу. У них полдеревни такой породы было – все Селиверстовы. Многим девушкам, замуж пошедшим, даже и фамилии менять не приходилось. И мама у Тани была Селиверстова, и папа Селиверстов…
– Ладно, хозяюшки, спасибо за хлеб за соль. Паспорт ваш, Татьяна Федоровна, я вам возвращаю в целости и сохранности. Вот… – выложил он из кармана Танин паспорт в клеенчатом синем футлярчике. – Ну, пойду я, – наконец поднялся он из-за стола. – Хорошо у вас. Как в деревне у бабки побывал. Сейчас бы еще на сеновале спать завалиться…
– А сеновала у нас, мил-человек, нету. Уж извини, – развела руками бабка Пелагея. Проводив гостя, вошла обратно в комнату, ворча на ходу сердито: – Пришел зазря, напугал только парнишонку…
– Баб, он опять описался. Надо штанишки с него снять… – тихо проговорила Таня, пытаясь ласково оторвать детские ручки от своей шеи. – И голова у него вся влажная…
– Так это испуг у него, Танюха. Оттого и трясется весь. Его бы к Макарихе нашей сводить, которая испуг да порчу снимает… Помнишь Макариху-то? Ты маленькая еще была, а тебя бык напугал…
– Нет, не помню…
– Так оттого и не помнишь, что Макариха тебя от испуга вылечила. Тебе еще и трех годочков не было, когда он к нам во двор забрел, бык-то. Наставил на тебя рога и пошел, и пошел… А ты стоишь соляным столбиком, рот открыла и кричишь будто. А на самом деле и не кричала вовсе. Мать из дому выскочила, схватила тебя, а ты как полено ровно у ей в руках – ни ручкой, ни ножкой двинуть не можешь. И молчала потом месяц целый, все сидела в уголку, пока я тебя к Макарихе не свела. А потом ничего, отошла. Вот, и не помнишь даже…
Так, рассказывая историю Таниного испуга, бабка незаметно переняла из ее рук Отю, ловко стянула с него мокрые штанишки. Малыш попытался было потянуться обратно, да не успел. Ласково шлепнув его по голой попке, она потащила его в ванную, удобно устроив у себя под мышкой, выговаривая чуть сердито, как взрослому:
– Не тянись, не тянись давай… Танюхе завтра в утро на работу идти, больших мужиков да баб всяко-разно лечить да пользовать, а мы с тобой тута вдвоем домовничать останемся… И никто нас с тобой не съест, не бойся. Хватит бояться-то, большой уже мужичище, а боишься…
– Баб, а ты и в самом деле без меня завтра справишься? – неуверенно двинулась вслед за ней в ванную Таня. – Я бы отпросилась на завтра, да мне замены нет. Плановые операции назначены, и ассистировать некому…
– Да не боись, Танюха. Справлюсь. То ли я с малыми ребятенками не важивалась! Вы все, считай, через мои руки прошли. Матери-то вашей некогда было в декретах прохлаждаться, всех мне на руки сдавала, с пеленок еще. Мы вот сейчас водички в ванную наберем тепленькой, Отя у нас искупается, а потом пообедаем, чем Бог послал, да спать с ним завалимся… А ты иди давай отсюдова, не мешай нам. Иди на кухню, съешь чего-нибудь, вон глазищи как провалились, смотреть на тебя тошнехонько!
Глядя, как ловко она управляется с мальчишкой, Таня улыбнулась легко, подумав про себя, что бабка ее впрямь нянька замечательная.
И сердце у нее золотое. И жалостливое. Вот недавно, к примеру, такой номер выдала, какого Таня от нее и не ожидала, – взяла и снесла всю свою пенсию в сберкассу, гонимая жалостными призывами телевизионной рекламы помочь заболевшему лейкемией ребенку. И главное, успела так лихо номер счета на бумажку переписать и не ошиблась ни в одной цифре… Тане в тот месяц как раз зарплату сильно задержали, так они все в доме, она помнит, подъели-подгрызли, до самого последнего сухарика, как две церковные мыши в Великий пост.
Подхватив себя за поясницу, она ойкнула, двинулась потихоньку на кухню. И правда хотелось есть. И спина болела невыносимо – надо бы завтра к девчонкам на рентген сбегать…
Глава 4
День тянулся с утра нервно и очень тревожно, не располагая к прежнему и ставшему уже привычным состоянию радостной сосредоточенности, когда полезное время распределено и по часам, и по минутам, и укладываешься ловко в эти часы и минуты, и все у тебя получается так хорошо, так проворно, так, как и надо получаться, когда ты работаешь здесь, рядом с болью и жизнью человеческой. Выбился сегодня из твердой накатанной колеи Танин день. К телефону только раз двадцать сбегала, побросав все дела, и двадцать раз сама себя ругнула за глупую осторожность. Вот зачем, зачем она утром, уходя из дома, телефон отключила? Обрадовалась, что удалось уйти и не разбудить спящих на одной кровати бабку с Отей, вот и решила – пусть еще подольше поспят, чтоб никто их утренними звонками не беспокоил. Теперь пожалуйста – сама дозвониться не может. А вдруг там случилось что? Вдруг мальчишка проснулся и плачет, и бабка Пелагея с ним совладать не может? А вдруг и того хуже – родственники эти из Парижа билеты свои поменяли и прикатили уже с утра? И съездить домой нельзя, пора к операции готовиться…