Сестра Ноя
Шрифт:
— А я сейчас эту бумагу старосте да десятскому вашему покажу, пусть прочтут и народу оповестят. Чтобы все знали! – Потом опустил толстый перст, оглядел притихшее семейство, разом сдулся, смягчился, выпустил живот из-под ремня, расстегнул-таки жесткий ворот и присел на лавку к столу. – Ладно, давайте стопку вашу. Да груздей, да огурчик похрустее. «Дя–а-адь Ми–и-и–иш» – ой, не могу я с вас!.. Ну ровно бычок племенной!
На Пасху, после ночного стояния в переполненной церкви, после причастия и воплей «Христос Воскресе!», заутреннего разговления крашенками, сырной паской и обливным куличём – народ на пару–тройку часиков уснул, успокоился. …Чтобы ясным солнечным днем высыпать на улицы, запрудить площадь Верякуши, что у храма, и приступить к народным
— Что, Ванечка, связали соколу крылья быстрые! Не слетать тебе в небо вольное, не напиться воздуха синего! – запричитали девки, прыская в ладошки, стреляя шальными очами в поникшего героя.
— Нельзя ему! – рыкнул десятский.
— Струсил Ванька? – заблеял Шурка Рябой, давний завистник и мелкий пакостник.
— Может, кулаками и не могу драться, а ну как выдерну вон тот кол, – Ваня показал на бревенчатую стойку с голову толщиной, на которой висела холстина навеса от дождя, – да колом-то по макушке поглажу.
— Я те «поглажу»! – зарычал десятский. – Про это забудь. А вы, соколики, начинайте. Что стали? Стенайтесь помаленьку!
В тот вечер Ваня от обиды впервые напился. Вообще-то отец его с детства учил: «Первая рюмка колом, вторая – соколом, а за третьей тянется только горький пьяница». Но вот после дурашливой драчки «в лёгкую», до первой кровушки – не интересно стало без Ваньки, раскидывающего одной левой троих, да расталкивающего одной правой пятерых – подбежал к Ивану, хмурому да поникшему, Шурка Рябой и предложил испить свежачка на березовых почках. Ну, принял кружку, потом еще одну и еще – как воду пил, только жарко стало. А тут, откуда ни возьмись, Валька Чернушкина на нём повисла, руками словно ведьма космами обвила, речами ласковыми очаровала, в лес тёмный увлекла. …То же было на второй день Светлой седмицы, а вечером на третий день отец дождался Ваню, спать не ложился, а как тот вошел в избу, к–а-ак кулаком по столу грохнет!
— Хватит озоровать, перед людьми нас позорить! Ищи невесту, женить тебя будем, пока вовсе не испоганился!
— Да где её найдешь? – растерялся сын.
— Ну а коли так, то завтра поедем сватать дочку друга моего закадычного Данилы Антоныча – Дуню.
— Да она того, – почесал Ваня затылок, – смешливая какая-то…
— Вот и будете два пересмешника жить, да детишек промеж смеха рожать. Тут и мы все посмеёмся на радостях.
Да чего там душой кривить, Дуня Ивану всегда нравилась: легкая такая, добрая, доверчивая девочка, улыбалась всегда. Как идти куда, следом за взрослыми, всегда Ваню за руку брала и сызмальства смотрела на него с восхищением. Опять же личиком приятная, голубоглазенькая, губастенькая, волосики светлые пышные всегда из-под платочка выбивались, прядками пушистыми по лицу прыгали, коса толстая, тугая с лентой и бантом, по спинке ровной каталась.
В общем, недолго им гулять–миловаться пришлось: страда навалилась, от зари до зари не разогнешься. Лишь по воскресеньям на часок–другой вырвешься, слётаешь на Орлике в Криушу, да по старинному парку с вековыми липами и яблонями чуток пройдешься… По осени того же года свадебку справили, а скоро уж и сынок родился Тимоша, а следом – Катюша.
Черный и белый
Белую работу
делает белый,
чёрную работу –
чёрный
(«Блек энд уайт» В. Маяковский)
Он подошел к зеркалу, прошелся ладонями по плечам и лацканам
— Борис, все-таки объясни мне, если можешь, – который раз просил я его. – Зачем я тебе нужен? К чему такая настойчивая опека?
— Ох, мой юный друг, неблагодарный и грубый, – с улыбкой вздохнул он. Борис никогда не обижался на мои выпады. – Думаю, рассказывать тебе о тотальном одиночестве умных людей не стоит?.. Да, вот так хожу из дома в дом и «сею разумное, доброе вечное», получая взамен пинки и зуботычины. А если почти серьезно, попробую нарисовать тебе картинку из будущего: я, старый, нищий и больной алкоголик, стучу в твою роскошную дверь, а ты, открыв её, насколько позволяет позолоченная цепочка, на пластмассовом мусорном совочке протягиваешь мне стаканчик водки и бутерброд с ливерной колбасой, купленной специально для моих посещений. По моей впалой морщинистой щеке стекает благодарная слеза, а ты, суетливо оглядываясь на домашних, сдавленно шепчешь: «Ну, ладно, ладно, бери и ступай себе!»
— Ты когда-нибудь будешь говорить серьезно? – Этот человек всегда умел вывести меня из себя, из нормального душевного состояния покоя, настоянного на таинственно сладких нектарах надежды.
— А зачем? – улыбался Борис, наблюдая всплеск моего раздражения, чего он и добивался. – Разве можно относиться к этой вашей жизни без юмора? Разве только с перспективой умом тронуться… А мне разум еще пригодится. Итак, ужинать в ресторацию идем? – Это звучало как попытка примирения. – Я сегодня обеспечен, пользуйся случаем, малыш.
— Опять в карты выиграл, старичок? – проворчал я скрипучим голосом инквизитора.
— В рулетку, если быть точным, – кивнул он с неизменной улыбкой и встал, поправляя белые одежды.
Борису почему-то нравилось водить меня в рестораны, знакомить с людьми искусства, аристократами, а то и просто удачливыми мошенниками. Это он учил меня со вкусом одеваться, светским манерам, приёмам знакомства с красивыми женщинами. С ним невозможно было ходить по центральным улицам – его узнавали, приглашали в гости, за столик, в машину. В него легко влюблялись женщины, мужчины же или завидовали, или искали дружбы. Ему фатально везло в азартные игры, поэтому всегда водились деньги. Отец считал его демоном–искусителем нашей семьи: Борис учил меня тому, чему отец научить никак не мог; а еще ему тайно симпатизировали мать и все приезжие родственницы женского пола – они в его присутствии таяли, как шоколадки в жару.
У Бориса был старший брат по имени Юра – прямая противоположность младшему. Юру очень любил мой отец, радовался его приходу, давая мне понять: вот, с кого нужно делать жизнь. Он был добрым малым, болезненным и безденежным, потому что всю жизнь проработал на одном заводе, который перенес немало кризисов, где работникам по полгода не выплачивали жалованья, правда, иногда «подбрасывали» продовольственные заказы с консервами и крупой. Иной раз он приходил в гости просто поесть досыта и унести с собой поношенную отцовскую одежду. Отец предлагал ему деньги, но тот всякий раз отказывался, утверждая, что не любит их «порочное шуршание» – у него от этих звуков ноют зубы и по спине бегают мурашки, будто от скрежета металла по стеклу. Сколько помню Юру, в отличие от своего «белого» брата он всегда предпочитал одежду тёмных тонов, а лучше черную – это практичнее. Улыбался он редко и всегда смущенно, прикрывая ладонью рот, в котором недоставало передних зубов.