Сестра
Шрифт:
И это еще не все.
После всего этого склада барахла едет собственно царь. Весь народ, который сопровождал царскую карету, Софья даже отдаленно не знала. Конюшие, бояре, окольничие, стольники, постельники… да леший их разберет! Вся эта масса сверкала самоцветами, лязгала оружием, звенела сбруей коней, выхвалялась друг перед другом…
Венец кошмара — царская карета. Этакое здоровущее сооружение, раззолоченное до беспредела. Зато окна едва видны, чтобы никто зловредный царевича не углядел, и порчу не наслал. Или от солнца прячутся…
Софья понимала, что большие окна в карете — не для отечественной ранней весны, но шипеть не переставала.
Сейчас в ней находились два пассажира — сам царь и его наследник.
А во второй, не менее сильно раззолоченной карете, ехали они с Анной. Кстати — со своими служанками. Нет, служанок разместили в обозе, с остальными слугами (не сама ж эта орава за собой ухаживать будет), но Софья была рада, что ни кормилицу, ни Груню, ни Арину (ту самую девчушку, которую удалось переманить из стана Лобановой — Ростовской) не надо оставлять в Кремле. И потравятся поменьше, и пока ее нет — на них могут отыграться.
Царевна Анна, кстати, одобряла Софьину заботу о своих людях. Воспринимала ее как игру, но одобряла.
Учитывая, что путь аж в тридцать километров занял три дня и предполагал две ночевки, было отведено и время на отдых в пути. И Софья по достоинству оценила здоровущие шатры из алой ткани. Уютный и удобный, такой шатер ставился не сразу на землю, а на специальное основание, прогревался переносными жаровнями и разгораживался внутри с помощью занавесей на небольшие комнатки.
У царя с царевичем был свой шатер, у дам свой, но вечером царевич все равно сбежал к сестре.
Там их и нашел уже спящими Алексей Михайлович.
Полюбовался на картину — два ребенка спали, обнявшись, Софья обхватила брата за шею, а тот, словно защищая сестру, придерживал ее за талию. Рядом бдели служанки — и царь решил навестить царевну Анну.
Хоть и не любил он сестру, но все ж родная кровь…
Царевна поклонилась брату, предложила горячего сбитня, присесть, захлопотала вокруг сама… Алексей Михайлович махнул рукой, мол хватит, присядь рядом. Хотя ему и было приятно.
— что думаешь, Аннушка?
— О чем, государь?
— Брат ведь я тебе, Аннушка…
Царевна опустила глаза. Да, брат. По вине которого она навсегда останется без семьи, без детей, безжизненная, бесплодная, никому не нужная…
Но за тонкой перегородкой сопела Софья — и ругаться как-то не очень хотелось.
— Так о чем мне говорить, братец?
Алексей Михайлович задумался. А потом мысленно махнул рукой. Не с врагом ведь говорит — с самой тихой и безответной из сестер.
— Знаешь ведь, что не просто так мы едем…
— Знаю. Алешенька сказал. Разумники они у тебя.
— Они?
— Они с Софьюшкой неразлучны. Знаешь, братец любимый, смотрю на них — и сердце поет. Любят они друг друга, заботятся, они не одни…
— Да разве мы когда одни были?
Алексей
Любовь — она любви рознь.
Есть любовь, когда заботишься ты, за все отвечаешь ты, во всем виноват — ты. А есть — когда тебе тоже подставляют плечо и ни в чем не винят, ты ведь не Бог, а человек. Анна сейчас говорила о втором, он — о первом.
А окружающие…
Приближенных много, а близких… с кровью из сердца рвал и Бориса Морозова, и Никона, понимая, что не его любят и ценят, а ту власть, которую получили через него. И знает, что с любым так будет, но больно же, больно!
Один, всегда один. Дети малы, родители ушли, сестры не понимают до конца, кто сказал, что корона — не терновый венец. Анна чуть кивнула, словно соглашаясь с мыслями брата… угадала?
— Как и что дальше будет — одному Богу известно, а они уже друг друга понимают, поддерживают…
— Учиться хотят. И других детей учить.
— Разве плохо это, братец?
Алексей Михайлович пожал плечами.
— Да не плохо. А не должно им об этом думать. Они мне сказали, что пусть-де они с дерева есть станут, только чтобы другие дети на Руси не голодали.
— Они и со мной про то говорили, братец. И сказали, что раз Бог о них позаботился, то они о других должны позаботиться.
— а мы о том в их возрасте думали?
— Так разве плохо, что понимают они больше нашего?
— Под такой ношей и более крепкие плечи гнутся.
— Вот и не разлучай их пока, братец. Вдвоем все вынести легче, чем поодиночке.
— Алексей просится школу устраивать, Софью за собой тянет, а ведь не бывало такого ранее. Как бы не прокляли…
— Да кто решится, братец?
— И не по чину это Софье…
Анна вдруг упала на колени перед царем. По лицу побежали слезинки.
— Братец! Христом — богом прошу! Смилуйся!
Как ни грозен бывал Тишайший царь, но перед женскими слезами устоять не сумел. Тем более просили не жена и не сестрица Татьяна, а самая тихая и безропотная Анна. Сердце не каменное…
Царь поднял сестрицу с колен, вытер ей слезы…
— Знаю, о чем попросить хочешь.
— Не в школу ж она рвется, ей рядом с Алешей быть хочется! Я с ней бы поехала, приглядела, чтобы все было по чину…
— Посмотрю, что старец скажет, подумаю…
Но видела, видела Анна — чуть дрогнул царь. Не за себя ведь просила, за племянницу. Под пыткой бы женщина не призналась, но иногда казалось ей, что Софья — живой веселый огонек. Который горит ясно и ровно. Дунешь — погубишь. И еще она понимала, что у нее так никогда не было. Она жила, как в полусне, с рождения и до того дня, как малышка вцепилась в нее и посмотрела в глаза.