Сестры Ингерд
Шрифт:
– - Баронесса Нордман к матери настоятельнице.
Маленькая чистая комнатка с окном, за которым сгущались сумерки, худощавая монашка лет тридцати, сидящая за обычным письменным столом, заваленным бумагами. Она поднялась, приветствуя меня, и, постучав в дверь за своей спиной, негромко сказала:
– - Матушка Тересия, ваша гостья пришла, – затем сдвинулась в сторону, давая мне проход.
Женщина лет пятидесяти, сидевшая за накрытым белоснежной скатертью столом, показалась мне смутно знакомой. Эта комната, похоже, была одновременно и кабинетом, и столовой, и даже личными апартаментами матушки. Я
В углу, противоположном от входа, довольно большая резная кровать, застеленная белоснежным кружевным покрывалом. Возле окна – рабочий стол, на котором все тщательно прибрано, и только бронзовый письменный прибор, надраенный до блеска, бросается в глаза.
– - Присаживайтесь, баронесса Нордман, – чуть насмешливо прозвучал очень знакомый голос. Я растерянно шагнула к столу, села напротив женщины, чье лицо было довольно ярко освещено тремя большими восковыми свечами. Несколько секунд пыталась совместить то, что слышала, с тем, что вижу перед собой.
Эта женщина была похожа на Ангелу и в то же время казалась совершенно чужой. Так моя сестра могла бы выглядеть лет в пятьдесят: обильные морщины, глубокие носогубные складки, обвисшие брыли, которые делали лицо почти квадратным. Конечно, с момента попадания в этот мир прошло без малого двадцать лет. Мне самой скоро стукнет сорок. Я давно уже не та юная и хрупкая девушка, которая очнулась на одной кровати со своей сестрой. У меня даже появилась первая седина. Однако эта женщина, которая говорила хорошо памятным мне голосом Ангелы, выглядела значительно старше.
– - Что, баронесса?.. Вам трудно признать меня? – женщина напротив как-то кривовато улыбнулась, не отводя от меня внимательных глаз. Она говорила на русском, который сейчас звучал так странно и необычно.
– - Матушка Тересия… Я все еще боюсь ошибиться… – мне приходилось подбирать слова. Я много-много лет не пользовалась этим языком.
– - Это я, Ольга. Даже не сомневайся, – женщина снова ухмыльнулась и позвонила в колокольчик, стоявший у правой руки.
Дверь распахнулась, вошли две монашки, которые молча и споро накрыли нам ужин. Никаких особых изысков, но достаточно разнообразный. В общем-то, на ужин нам выставили почти то же самое, что мы с мужем заказали в трапезной. Так же тихо и незаметно, как вошли, женщины покинули комнату. А мать Тересия, в которой я все еще не могла полностью признать свою сестру, суховато сказала:
– - Ешь, пока все теплое, – и приступила к ужину.
Первое время я машинально клала пищу в рот, утоляя первый голод, но, наконец, отложила вилку и спросила:
– - Боже мой, Ангела… Я уже и не думала, что когда-нибудь встречу тебя. Объясни, как ты здесь оказалась?!
Продолжая так же медленно и аккуратно есть, монахиня прервалась буквально на секунду, чтобы ответить:
– - Доедай. Скоро все унесут, а у нас будет чай и время, чтобы поговорить.
Я заметила, что порции, которые берет себе в тарелку Ангела, весьма невелики, что ест она неторопливо и размеренно. Спорить я с ней не стала: это ее территория, и она лучше знает, когда будет время для разговора.
Чай нам накрыли так же тихо, быстро и аккуратно, как перед этим стол. Я обратила внимание на одну деталь: к чаю подали свежее масло, еще теплые булочки, а также мед с вареньем. Но все эти вкусности поставили прямо передо мной. На половине стола Ангелы стояла только элегантная фарфоровая чашка травяного настоя. Заметив мой недоуменный взгляд, мать Тересия прокомментировала:
– - Я не ем сладкое. С тех самых пор не ем.
– - Расскажи… Отец Давид увез тебя почти восемь лет назад. Но как ты стала матерью настоятельницей. Тебя принудили? Заставили постричься?
– - Отец Давид лечил меня. Лечил не столько тело, сколько душу.
Женщина смотрела в свою чайную чашку, и я понимала, что слова эти даются ей нелегко. Она сделала глоток, еще несколько мгновений помолчала и только потом заговорила.
– - Тогда я мечтала об одном: сбежать из замка и отомстить всем. Всем вам. Пять лет в этой тюрьме довели меня до самого дна… Если бы не епископ, я бы вытворила что-нибудь такое, что мало никому бы не показалось. Может быть, подожгла бы собственные комнаты, может быть, попыталась убить охрану. Я тогда искренне не понимала, что у меня просто не хватит на это сил. В монастыре, куда привез меня епископ, я приходила в себя больше года. Да, я была безмозглой курицей, которой хотелось власти и поклонения от мужчин. Это тот ресурс, на котором я паразитировала. Точнее, считала, что оплачиваю его собственной красотой.
Я молчала, боясь прервать этот монолог. Но, кажется, моя сестра совершенно не нуждалась ни в мой деликатности, не в моей помощи.
– - Потом, когда я пришла в себя и здраво оценила свою внешность, – она хмыкнула. – Это был самый тяжелый момент. Принять себя такую: с обвисшим морщинистым лицом, со складками на теле… это было очень нелегко, баронесса.
Пауза затянулась, и я спросила:
– - Ты не хотела бы увидеть детей? Я могла бы…
Настоятельница перебила меня:
– - Нет. Никакого желания видеть их я не испытываю. Я и родила-то только потому, что у меня не было выбора. Не все женщины созданы для того, чтобы возиться с детьми.
Беседа снова зависла. Казалось, мать Тересия погрузилась в воспоминания. Но она весьма болезненно отреагировала на мой следующий вопрос:
– - Получается, ты простила всех врагов и стала монахиней?
– - Я не вижу смысла прощать или не прощать врагов, -- чуть насмешливо ответила женщина. – По сути, у меня и врагов-то нет, кроме самой системы этого мира. Ты поняла это вовремя и сумела удобно устроиться. А я – увы…
– - Я думала, ты после всего считаешь Иогана своим врагом?
– - Графа Паткуля?! Эту тряпку?! Мамкин сын и подкаблучник, – фыркнула настоятельница с презрением. – Уверена, что сейчас в замке всем заправляет его новая жена, а этот мамсик только смотрит ей в рот и говорит: «Да, дорогая!». Это может, на поле боя он воин и командир, а в доме недоразумение, а не мужик.
– - Получается, что у тебя даже врагов в этом мире нет? – с удивлением констатировала я.
– - Вот! Вот пока я не дошла до этой весьма ценной мысли, я и не могла жить нормально. Я сама свой собственный враг, и других у меня не было. Красота, Ольга, важна там, – настоятельница указала пальцем на окно, – во внешнем мире. А когда дошла до этой здравой мысли, поздно было пробовать что-то в миру. Здесь у нас ценится другое. Зато за это время я успела присмотреться к монастырской жизни и поняла, что она для меня значительно более удобна. Потому, когда мне предложили принять постриг, отказываться я не стала. Обсудила с епископом, чем мне лучше будет заняться, выбрала имя Тересия, в честь святой покровительницы, прошла обряд и прибыла сюда, в заштатный монастырь, где гости и путники спали на старом сене вповалку. Не настоятельницей, разумеется. Сперва просто послушницей. Если бы ты знала, Ольга, сколько в том сене было блох, клопов и мышиных гнезд! А чего стоило приучить сестер мыться! – она прикрыла глаза, вспоминая начало своей жизни здесь.