Сёстры-соперницы
Шрифт:
– Держи вора! – взревела на разные голоса заполненная народом площадь (в кирхе только что отслужили обедню, множество прихожан вышли из высоких резных дверей) – и толпа ринулась по следу, а впереди всех неслась Александра, отчетливо различая среди всего этого оглушительного гомона два пронзительных голоса, кричавших:
– Держи ее!
Воришка оглянулся на бегу – и при виде приближающейся толпы, которую возглавляла неистовая особа в синем платье, нервы его сдали. С прощальным криком он отшвырнул от себя драгоценную добычу, так что кошель упал прямо под ноги Александре, – и с удвоенной скоростью ринулся наутек. Ну а его преследовательница, поскользнувшись на толстой коже, из которой был сшит кошель, рухнула на мостовую, пребольно зашибив обе коленки.
Впрочем, тут же подбежали любезные австрийцы, подхватили под белы рученьки, подняли, осыпая цветистыми комплиментами, больше всего которых пришлось на долю резвых ножек прелестной фройляйн. Ей подали, предварительно стряхнув с него пыль, растреклятый кошель – и она так и стояла, прижимая его к груди и улыбаясь, как дура, всем своим вновь обретенным поклонникам, а заодно и Чезаре с паном Казиком, которые наконец продрались сквозь толпу и с двух сторон вцепились в Александру с выражением лиц, не предвещавшим ничего доброго.
У нее мелькнула шалая мысль воззвать к помощи австрийцев, очарованных ею, однако Чезаре, с явным усилием растянув в улыбке тонкие губы, отчего сделался похож на гиену, просвистел:
– Это моя жена!
Австрияки тотчас почтительно отступились от чужой собственности. Более того! Один из них продемонстрировал свою нравственность тем, что подхватил даму под руку и чуть ли не сунул ее в объятия «супруга»… за что был награжден чувствительным взглядом Александры, о чем впоследствии, в своем кругу, отзывался так: «Ну и глянула… точно поленом по спине! Ошеломляющий взор!»
Ну а Александре, на собственном опыте удостоверившейся, что услужливый дурак опаснее врага, ничего не оставалось, как прибегнуть к последнему средству обороны: сунуть в физиономию Чезаре чертов кошель. Выходило, что она ужас как пеклась о благосостоянии ненавистного итальяшки и оттого бросилась не наутек, а в погоню.
Чезаре опешил, не зная, верить своим глазам или чутью, которое подсказывало не доверять этой svelta [13] . Но прицепиться было вроде не к чему, да и опасно казалось закатывать «супружескую сцену» на глазах у восхищенных дамской доблестью австрийцев, а потому он ограничился тем, что, все с той же змеиной улыбкой, схватил Александру под локоток и поволок в трактир, который и в самом деле назывался «Королевские поросята».
13
Пройдохе (итал.).
В Австрии в ту пору модными были мужские жилеты, разрисованные бабочками. Эти необычайно важные сведения Александре сообщил пан Казик, который, подобно всем полякам, обожал любое европейское государство с такой же страстью, с какой ненавидел Россию, а потому все виденное в пути вызывало у него просто-таки восторженные содрогания, неумеренную словоохотливость – и почти не сдерживаемую ничем похотливость. Теперь каждый день Александре приходилось держать от него глухую оборону: весь ее правый бок (с этой стороны сидел, как правило, пан Казик) был покрыт синяками от его шаловливых щипков, однако в прямую атаку он не переходил: может быть, боялся Чезаре, которому немалое, судя по всему, удовольствие доставляло то и дело напоминать Александре, что она теперь фактически принадлежит ему, и как только неумолимый синьор Лоренцо получит вожделенные письма, тут-то он, Чезаре, доберется до нее! О том, как он будет осуществлять эту свою власть, Чезаре многозначительно умалчивал, за что Александра была ему благодарна, однако у пана Козла, как она с ненавистью называла его про себя, воображение, видимо, работало куда живее, потому что он так начинал ерзать на сиденье, так прерывисто дышал, так багровел и потел, что сидеть рядом с ним делалось истинным мучением, и Александра из глубины сердца молила всех святых, чтоб не дали ей снова оказаться во власти похотливого шляхтича.
О, если бы не надежда на благоразумие и справедливость неведомого синьора Лоренцо, кто знает, не сошла бы она уже с ума в этом путешествии, не наложила бы на себя руки, настолько трагически теперешняя ее жизнь была не похожа на прежнюю, так болела душа от воспоминаний об утраченном, такой страх внушало будущее.
– Если поедете из Филлаха в Уфино, то берегитесь ездить ночью. Дорога эта гориста; по левую сторону текут потоки, а по правую есть ужасная стремнина и глубокая пропасть, – сказал какой-то трактирщик, и его слова запали Александре в душу.
Это был как раз один из тех печальных моментов, когда самая смерть казалась ей предпочтительнее полной неизвестности, к которой ее влек Чезаре. Вот кабы он все же тронулся в путь, да все они вместе и рухнули в пропасть – Александра избавилась бы от страданий! Однако ни один проводник не ходил через Альпы в темноте, так что волей-неволей путникам пришлось ночевать в трактире. Александру препроводили в комнату с каменным полом и соломенным стулом и оставили одну.
Спать еще не хотелось, и она с наслаждением занялась своим туалетом, благо воды ей принесли вволю, и когда улеглась в постель, чувствовала себя если не умиротворенной, то хотя бы успокоенной. Как-то сразу налетела дрема, но легкий шорох заставил ее встрепенуться: кто-то явно пытался отворить дверь, которую она, мало что та была заперта снаружи на ключ, еще и заложила изнутри бог знает зачем ножкой соломенного стула за неимением лучшего. И вдруг выяснилось, что Бог и впрямь знал, зачем она это сделала!
Александра бесшумно выбралась из постели и, занеся для удара глиняный кувшин – это было ее единственное оружие, – встала у двери.
Солома, конечно, была сухая, однако дело свое делала: дверь, уже отпертая ключом, не отворялась, как ни тужился неизвестный. Впрочем, почему такой уж он был неизвестный? Его пыхтенье оказалось знакомо Александре. Вдобавок он то и дело бормотал: «Пся крев». Вот оно что! Мерзкий полячишка решил повторить попытку! То-то он сегодня даже не ерзал, а просто-таки скакал на сиденье кареты! И неудержимое вожделение, верно, удесятерило его силы, ибо ему удалось-таки немного сдвинуть засов: солома-то была скользкая. Пожалуй, если так дело пойдет, пану Казику удастся ворваться в комнату, и ждать этого Александра была не намерена.
Она поспешно оделась, причем выбрала самые крепкие башмаки, а платье попроще и полегче. Прихватила несказанной красоты шаль: в горах может быть прохладно. Что-то подсказывало ей, что она окажется-таки в горах нынче ночью, и сердце пело в предчувствии свободы. Она, конечно, уже давно убежала бы через окошко, да вот беда: в этой части дома они были забраны решетками. Лет десять назад, как рассказали сегодня, с гор пришел медведь, влез через отворенное окно и хоть не заел, но перепугал постояльцев. Теперь все окна, смотревшие на горы, были зарешечены, ну а выходившие на улицу городка – нет, хотя Александра не понимала, почему бы медведю просто-напросто не обойти дом!
Тем временем ручка все более поддавалась усилиям чертова Казика, и Александра забеспокоилась: а что будет, если она не сможет оглушить поляка кувшином? Поднять крик – для того, чтобы прибежал Чезаре и присоединился к насильнику? Александра чуяла, сидя бок о бок с Чезаре, что сдержанность итальянца весьма обманчива, а потому боялась его куда больше пана Козла. Наверное, на шум прибежит и хозяин – но Александра уже узнала в Граце, что такое добропорядочные австрийцы, и не надеялась ни на кого – только на себя и на Бога.