Сестры
Шрифт:
— То, что я запрещаю со мной подобные шутки, — гневно крикнула царица. — Никто меня не уважает и не имеет ко мне сострадания, а я страдаю ужасно. Эвергет издевается надо мной! Ты, Филометр, желал бы больше всего стащить меня вниз, чтобы только не расстроить пира и не испортить удовольствия! Если я умру от этого, то никому до этого нет дела.
Царица залилась слезами, а когда царь хотел ее успокоить, она с досадой его оттолкнула. Наконец, она отерла слезы и нетерпеливо повторила:
— Идите вниз, гости ждут!
— Сейчас, моя милая, — отвечал Филометр. — Мне нужно сообщить тебе кое-что интересное. Римлянин прочел тебе просьбу о помиловании начальника хрематистов и царского родственника Филотаса? Там же находятся тяжкие обвинения против Эвлеуса. Я готов был всем сердцем исполнить твое желание, но раньше чем послать декрет, я приказал просмотреть списки сосланных, и оказалось, что Филотас и его жена умерли полгода тому назад. Смерть решила это дело, и мне не удалось оказать Публию услуги, о которой он так горячо просил. Мне его очень жаль, также жаль и Филотаса, которого так ценила наша мать.
— Пусть их склюют вороны! — ответила царица, прислонившись головой к раме из слоновой кости, окружавшей мягкую спинку ее стула. — Еще раз прошу вас избавить меня от дальнейших разговоров.
Оба царя на этот раз повиновались ее приказанию.
Когда Эвергет протянул руку царице, она проговорила, опустив глаза и втискивая веер в шерсть ковра:
— Завтра рано утром я буду у тебя.
— После первой жертвы, — добавил Эвергет. — Завтра ты услышишь у меня кое-что, что тебя порадует. Я думаю, очень порадует! Возьми с собой также детей, этого я желаю в честь дня моего рождения.
XX
Безостановочно мчалась по улицам Мемфиса царская колесница, в которой стояла Клеа в плаще и шляпе начальника охранной стражи.
Мимо нее по обеим сторонам улицы проносились освещенные окна домов, двигались навстречу солдаты, с шумом выходившие из таверн, спокойно шли мирные граждане с фонарями, в сопровождении невольников, торопясь домой из своих мастерских. Клеа вдруг овладела горькая ненависть к Публию, и к этому совершенно новому для нее ощущению присоединилась мысль, от которой ее кровь то останавливалась, то разливалась с удвоенной силой, — мысль, что Корнелий бесчестный человек.
Сколько злого умысла и хитрости проявил он, стараясь завлечь одну из них, безразлично которую, чтобы обольстить и увести к себе.
«Со мной, — думала она, — он не смел надеяться достичь своей гнусной цели, и когда убедился, что я умею защищаться, то увлек на позор и гибель бедное, беззащитное дитя. Этот безбожник, так же как его Рим, стремится все прибрать к своим рукам. Как только он получил письмо негодяя Эвлеуса, он счел себя вправе поверить, что я тоже поддалась его соблазнам и расправляю крылья, чтобы лететь в его объятия. И вот он, не задумываясь, простер свою завистливую руку и на меня и покинул блеск и наслаждение царского пира, чтобы ночью броситься в пустыню, и там — еще существуют карающие боги — найти ужасную смерть!»
Теперь ее окутал полный мрак, черные тучи закрыли луну.
Уже Мемфис оказался далеко позади, и колесница проносилась среди высокой пальмовой рощи, где даже в полдень царит густая тень. Когда Клеа вспомнила, что соблазнитель осужден на смерть, в душе у ней зажглось пламя; ей захотелось разразиться победным кликом, подобно торжествующему мстителю, попирающему ногой труп смертельного врага.
Стиснув зубы, она схватилась за пояс, за которым торчал нож жреца-кузнеца Кратеса.
Если б вместо возницы рядом с ней стоял Публий, она с блаженством, не задумываясь, вонзила бы нож ему в сердце и потом сама бросилась бы под бронзовые колеса колесницы.
Нет! Лучше, если б она нашла его умирающим в пустыне, и до тех пор, пока не перестало бы биться в нем сердце, она бы кричала ему, что ненавидит его, потом при его последнем вздохе она бы бросилась на его грудь и целовала бы его навеки сомкнутые глаза.
Подобно тому как сливаются в одном русле темные и светлые волны двух разных рек, так сливались в ее сердце желание дикого мщения и острые порывы нежной любви.
Все страсти, дремавшие до сих пор в ее душе, сбросили оковы и рвались наружу, пока она мчалась через пустыню, потонувшую в ночной мгле.
То, как тигрица, она готова была ринуться на свою жертву, то, как отвергнутая женщина, — на коленях умолять Публия о любви. Она потеряла ощущение времени и пространства и точно пробудилась от дикого, нелепого сна, когда колесница внезапно остановилась и возница проговорил хриплым голосом:
— Приехали, здесь я обязан повернуть обратно.
Она вздрогнула, закуталась плотнее плащом, надвинула на глаза шляпу, соскочила на дорогу и остановилась неподвижно, пока возница говорил:
— Я не щадил лошадей, благородный, милостивый господин. Не заслужил ли я на глоток вина?
Клеа ничего не имела, кроме двух серебряных драхм, из которых одна принадлежала ей, другая Ирене.
В последний день поминовения смерти своей матери царь назначил сумму для раздачи всем служащим храма Сераписа. Клеа с сестрой получили по серебряной монете. Клеа носила их в мешочке вместе с кольцом матери, которое та дала ей при прощании, и с амулетом отшельника Серапиона.
Девушка отдала две драхмы вознице. Последний, ощутив пальцами такой богатый подарок, повернув уже коней, крикнул ей:
— Приятной ночи под покровительством Афродиты и всех Эросов!
— Драхма Ирены! — прошептала Клеа вслед удаляющейся колеснице.
Милый образ сестры встал перед ее глазами, и она вспомнила то время, когда этот еще полуребенок отдал ей деньги, боясь их потерять.
«Кто теперь будет смотреть за ней и заботиться?» — спросила она себя, остановившись в раздумье. Затем подавила в себе все дикие желания, чтобы собрать разбросанные мысли.
Инстинктивно она вышла из полосы света, лившегося на дорогу из окна кабачка. Подняв глаза по направлению этого луча, девушка увидела двух человек, глядевших на то место, с которого она только что сошла.