Сети соблазна
Шрифт:
Она попыталась бы так поступить – не будь они на постоялом дворе. Хотя, конечно, ей вряд ли доставило бы удовольствие, чтобы ее взяли против ее воли. Лучше уж отдаться по крайней мере с видимостью охоты.
Но она сердилась. На себя самое. Она вышла из своего оцепенения – и рухнула. И что же такого замечательного она сделала? Вышла замуж за человека, лишенного чувства юмора, человека равнодушного, тирана, который женился на ней по какой-то таинственной причине, ведомой лишь ему одному. Возможно, чтобы унизить ее. Он, кажется, просто ненавидит ее.
А она вышла за него.
Кроме того, не было никакой нужды искать поддержки своей семьи. Она и сама могла бы сказать «нет». Если бы она просто сказала «нет», никакие силы в мире не заставили бы ее выйти за этого человека.
Но она вышла за него. Потому что любит его, убеждала она себя и говорила всем, пока он был в отъезде. Любовь? Можно ли назвать любовью то, что она чувствует к нему? Скорее то была странная и пугающая потребность, чтобы ею повелевали, унижали ее и ненавидели. Она прошла утром по часовне, опираясь на руку Эдмунда, прекрасно понимая, что она делает и за какого человека выходит замуж.
Она заслуживает своей участи. Она заслуживает ее, даже если он окажется чем-то гораздо худшим, чем угрюмым тираном, каким она его уже знает. Поделом ей будет, если он будет бить ее.
Ей почти хотелось, чтобы это было так. Он предоставит ей прекрасный предлог, чтобы пустить в ход собственные кулаки.
За спиной у нее раскрылась дверь. Она обернулась и увидела мужа. Подбородок у нее был вызывающе вздернут, глаза впились в его глаза.
– Ну, – сказал он, закрывая дверь у себя за спиной. Он был одет в синий халат. – Вы вовсе не похожи на робкую краснеющую новобрачную.
– В том нет нужды, – резонно заметила она.
– Ах да! – Он развязал шелковый пояс своего халата, снял халат и швырнул его на кресло. – Неделю назад вас изнасиловали на склоне холма.
– Меня никто не насиловал, – возразила она.
– Во всяком случае, сегодня ночью вашей спине будет не так жестко, – сказал он, протянул к ней руки и привлек ее к себе.
Она не станет отталкивать его. Она не станет противиться никоим образом. Но и отвечать ему она тоже не станет. Пусть берет то, что ему нужно; она ничего не даст. Она пристально смотрела ему в глаза.
Он приблизил к ее губам свои губы, раскрытые, жесткие, требовательные, какими они были при их последней встрече.
Она покорно раскрыла свои. Его руки дерзко изучали ее. Она не съежилась и не отпрянула.
Тогда он улыбнулся ей – впрочем, это нельзя было назвать улыбкой в полном смысле этого слова.
– А, я понял, что это такое, – сказал он. – Недавно меня обвиняли в том, что я молчу в вашем обществе. Теперь вы платите мне холодным обращением.
Она улыбнулась в ответ – хотя это нельзя было назвать улыбкой в полном смысле этого слова.
– Да, Джеймс.
– Посмотрим.
Он наклонился, поднял ее на руки и скорее швырнул, чем положил на кровать. Потом стащил с нее ночную сорочку и бросил на пол рядом с кроватью, после чего
Конечно, это соревнование было не на равных. Он был гораздо опытнее, чем она. Грубым ласкам на склоне холма она смогла противостоять. Но против того, что он делал теперь, у нее не было никакой защиты.
Джеймс впился в ее губы, теребил их, раздвигая. Его язык проник внутрь и легко кружил. А его руки двигались по ее телу, ласкали, задерживаясь безошибочно в тех местах, прикосновения к которым заставляли ее вздрагивать от наслаждения. Она была нага и неопытна, и у нее не было ни малейшего шанса. Мэдлин проиграла сражение – если предположить, что она вообще когда-либо начинала его – в тот момент, когда его губы последовали по тропе, которую зажгли его руки.
Мэдлин запустила пальцы ему в волосы, ощупывала мускулы его плеч и спины. Ее губы искали его губы, когда он целовал ее веки и уши. И ее тело выгнулось навстречу ему, охваченное огнем желания.
К тому времени, когда он накрыл ее своим телом и взял, она сознавала только одно – он не причинил ей боли и движется в ней так, что возникает потребность в немедленном ответе.
Она застонала.
А его руки стиснули ее плечи так сильно, что наверняка останутся синяки, и он замедлил темп, чтобы она могла поймать ритм его движений. Он двигался вместе с ней.
Мэдлин блуждала за пределами сознания. И ей было все равно. Она попала в мир, о котором грезила долгие годы, но попасть в который никогда не мечтала. Жажда, невыносимая жажда нарастала в ней до тех пор, пока ей не показалось, что она больше не сможет ее выносить. Но она знала, что за пределами этой жажды есть какой-то мир. И она знала, что именно Джеймс доставит ее туда.
Она знала, что это Джеймс. Рассудок, мысли – все это больше не существовало. Она превратилась в сплошную телесную жажду и ощущение. Но она знала, что это Джеймс. Это не мог быть никто другой. Никого другого быть не могло. Она двигалась рядом с ним, прижимала его к себе, отдавала и брала, отдавала и брала. Любила и была любима.
Теперь ничто уже не имело значения. Ей хотелось вообще больше никогда не думать. Только чувствовать. Отказаться от себя. Она обхватила руками его за талию и перестала двигаться. Мэдлин упала рядом с ним, окончательно сдаваясь. И позволила умчать себя, всю себя – куда бы ему ни захотелось ее умчать. Куда только он мог умчать ее. Куда она хотела пойти только с ним.
В последний миг его рука скользнула по ее руке и накрыла ей рот, чтобы заглушить ее крик.
– Тише, – сказал он. – Тише.
Но рука его расслабилась после последнего удара, и он освобождение выдохнул ей в волосы.
Она соскользнула в сон. Он отодвинулся, и легкость, прохлада и расслабленное ощущение блаженства были восхитительны. Ей не хотелось ни открывать глаза, ни говорить, ни думать. Она спала.
Но очень недолго. Джеймс накрыл ее простыней; его движения были медленными, словно он старался не потревожить ее. Однако Мэдлин все равно проснулась, открыла глаза и увидела, что он по-прежнему склоняется над ней, всматриваясь своими темными глазами.