Сев
Шрифт:
– Чем вы предлагаете заменить то слово, которое я употребила и которое вы нашли неуместным?
– спросила Луиза все так же сдержанно и холодно, вопреки обнадеживающим выводам, к которым пришел ее отец.
– Мне кажется, Луиза, - отвечал мистер Грэдграйнд, - что это яснее ясного. Строго придерживаясь фактов, ты задаешь себе вопрос: фактически мистер Баундерби сделал мне предложение? Да, сделал. Остается один-единственный вопрос: принять ли его предложение? Что может быть яснее?
– Принять ли его предложение?
– медленно, с расстановкой
– Вот именно. И мне, твоему отцу, Луиза, отрадно сознавать, что на твое решение не могут повлиять ни образ мыслей, ни образ жизни, свойственные многим молодым девушкам.
– Нет, отец, - подтвердила она, - не могут.
– Теперь предоставляю тебе самой судить, - сказал мистер Грэдграйнд.
– Я изложил тебе обстоятельства дела так, как они обычно понимаются людьми практическими; так в свое время обстояло дело между мной и твоей матерью. В остальном, дорогая моя Луиза, слово за тобой.
С самого начала разговора она пристально смотрела ему в лицо. Теперь и он, откинувшись на спинку кресла, в свою очередь устремил на нее взгляд глубоко посаженных глаз, - и, быть может, то была минута, когда он мог бы угадать ее смятение, почувствовать, что она готова броситься к нему на грудь и излить перед ним душу. Но чтобы понять ее порыв, ему пришлось бы одним прыжком перескочить через искусственные преграды, которые он долгие годы воздвигал между собой и человеческим естеством, чья сокровенная сущность не поддается тончайшим ухищрениям алгебры и не поддастся до самого того дня, когда в последний раз на земле возгласит труба архангела и даже алгебра будет развеяна в прах[38]. Для такого прыжка преграды были слишком многочисленны и высоки. Не прочтя в его взгляде ничего кроме черствой, бездушной деловитости, она снова замкнулась в себе: и минута канула в бездонные глубины прошлого, где исчезают все упущенные мгновения.
Она отвела глаза и так долго молчала, глядя в окно, выходящее на Кокстаун, что отец в конце концов спросил ее:
– Ты ищешь совета у фабричных труб, Луиза?
– Сейчас там только дым, скучный, медлительный дым. Но когда приходит ночь, огонь вырывается наружу, отец!
– отвечала она, бросив на него быстрый взгляд.
– Разумеется, Луиза, это известно. Я не совсем понимаю, какое это имеет отношение...
– Надо отдать ему справедливость - он в самом деле ничего не понял.
Она небрежно повела рукой, словно отмахиваясь от его вопроса, и, снова посмотрев ему прямо в глаза, сказала:
– Я часто думаю о том, что жизнь очень коротка. Это замечание имело столь явное касательство к его излюбленному предмету, что он тотчас прервал ее:
– Несомненно, дорогая, жизнь коротка. Однако доказано, что в последние годы продолжительность человеческой жизни возрастает. Подсчеты различных обществ по страхованию жизни и выплате ренты, наряду с другими бесспорными данными, установили этот факт.
– Я говорю о своей жизни, отец.
– Ах, вот оно что! Тем не менее, - сказал мистер Грэдграйнд, - мне незачем объяснять тебе, Луиза, что она подчинена тем же законам, что и все жизни в совокупности.
– Пока она длится, я хотела бы совершить то малое, что в моих силах и на что я способна. Так не все ли равно?
Мистер Грэдграйнд. сбитый с толку этим неожиданным выводом, переспросил с недоумением:
– Почему все равно? Что именно все равно, дорогая?
– Мистер Баундерби, - не ответив отцу, продолжала она, отчеканивая каждое слово, - сделал мне предложение. Вопрос, который я должна задать себе, гласит: принять ли его предложение? Так ведь, отец? Вы так объяснили мне. Так или нет?
– Именно так, дорогая.
– Пусть так и будет. Если мистер Баундерби согласен взять меня в жены на таких условиях, я принимаю его предложение. Передайте ему мой ответ хоть сегодня, отец. Повторите его по возможности слово в слово, - я хочу, чтобы он знал все, что я сказала.
– Это очень хорошо, дорогая, что ты стоишь за точность, - похвалил мистер Грэдграйнд.
– Я непременно исполню твою просьбу. Нет ли у тебя особых пожеланий относительно того, на когда назначить свадьбу?
– Никаких, отец. Не все ли равно?
К концу разговора он придвинулся поближе к дочери и взял ее руку в свои. Но когда она повторила этот странный вопрос, он насторожился, словно его слух поразил какой-то диссонанс. Он помолчал, внимательно посмотрел на дочь и, не выпуская ее руки, сказал:
– Луиза, я не счел нужным задать тебе один вопрос, ибо я мысли не допускал, что на него возможны два ответа. Но, пожалуй, лучше спросить тебя для верности. Скажи, ты втайне никому другому не давала слова?
– Отец, - почти с гневом возразила она, - кому другому могла я дать слово? Кого я видела? Где бывала? Какие чувства знало мое сердце?
– Дорогая моя Луиза, - сказал мистер Грэдграйнд, успокоенный и весьма довольный, - я заслужил твой упрек. Но я хотел только исполнить свой долг.
– Что знаю я, отец, о самой себе?
– негромко сказала Луиза.
– О своих склонностях и вкусах, стремлениях и чувствах, о всем том, что могло бы зародиться во мне? Могла ли я вырваться из круга доказуемых истин и осязаемых явлений?
– Она безотчетно сжала руку, как будто держала в ней какой-то твердый предмет, потом медленно разогнула пальцы, словно высыпая горсть золы или праха.
– Дорогая моя, - подтвердил ее в высшей степени практический родитель, - ты права, ты совершенно права.
– Как могли вы, отец, задать подобный вопрос мне? Невинные прихоти, столь свойственные детям - о чем даже я знаю понаслышке, - никогда не находили приюта в моей душе. Вы так заботливо берегли меня, что сердце мое никогда не было сердцем ребенка. Вы так образцово воспитывали меня, что мне никогда не снились детские сны. Вы так мудро растили меня, отец, от колыбели до сего часа, что я никогда не знала ни детской веры, ни детского страха.