Севастополь
Шрифт:
Балтийцы? Нет, даже следа их нигде не было видно…
Черноусый, с угляными глазами, с надписью «Прут» на фуражке, развязно, по — хозяйски загородил собой делегата. Буря свертывалась, тишина от одного пристального, пережидающего его взгляда. Черноусый сказал:
— Дадим товарищам слово, послушаем, что сбрешут.
Непримиримое ворчанье подымалось кое — где, угрюмело, хотело встать на дыбы, в крик. Но иные голоса настойчиво кричали:
— Дать, дать!
— А пущай брешут!..
Делегат выступил вперед, неторопливо скинул бескозырку, степенно погладил волосы. Он не сомневался,
— Товарищи, мы — ваши выборные представители, которых вы сами послали для дела… революции в Совет… От имени исполкома мы предлагаем вам всем немедленно разойтись.
Гневные вопли и свист опять прорвались со всех сторон. Безликий народ, давя в сумерках друг друга, грудился все ближе к помосту, копился грозой. Какой-то костлявый, с закаченными в припадке белками, задохнувшись, выворотив нечеловечьи огромные зубы, карабкался наверх, стараясь уклещить пальцами ноги делегата. Тот осторожно отступал… Черноусый снова вышел на край, но и его уже не признавали, топили в гаме, в поднятых кулаках.
— Эй — ей! Да стойте вы, пущай все сразу выкладывает, ухи-то у вас не отвалятся!
Делегат изловчился, просунул свой голос в случайно набежавшее затишье:
— Вы протестуете против офицеров, против командующего, но здесь не место, товарищи, устраивать суды и критиковать, вы приходите к нам, у вас есть свои выборные товарищи, которым вы доверяете…
— Хто тибе выбирал, хад!
— За ахвицеров вы заступники.
— Колчаку… лижете!
— Наел мурло на сутошных!
— Долой!
Делегат гнул свое:
— Предлагаю, товарищи, не позорить флаг своими выходками и разрешить все недоразумение у нас, на пленуме исполкома.
— Долой!
I — Разогнать всех к матери!
Костлявый карабкался на помост, хватал делегата за ноги со взрыдом:
— Ты мине правило скажи! Ты правило скажи, ето какая же свобода? Ето, чтобы опять над матросом с аншпугом стоять?
Лихой матросик с «Гаджибея» выскочил, развесело хляпнул себя по блинчатой фуражчонке:
— Как же ето ловко, братцы, прямо округ пальца нас, как тех баранов, крутят! Кожу у порту разворовали, так подожди до приезду товарища Керенского, тогда разберемся. Товарищ Керенский приехал, конечно, мы, как бараны, покричали, покричали и генерала Петрова сейчас на свободу, как неприкосновенную личность ахвицера. Хапай, значит, валяй дальше! Теперь нас на бойне сорок человек поклали ни за што, а как матрос корячиться начал, сичас пожалте на Дунай, к генералу Щербачеву, под первые пули. Ето как? Значит, ахвицерам и воровать и все можно, а матрос — ша, молчи в тряпочку? За что же тогда, братцы, мы Миколашку уволили?
Делегаты, пошептавшись, куда-то стерлись…
Теперь уже другие — тяжкодумные, решительные, раньше сурово лишь присматривавшиеся, подступали к помосту:
— Долой ахвицеров!
— Колчака заарестовать, и никаких!
Кочетиным визгом выломилось из толпы:
— А как заарестуешь, у него револьверт, он тебе пригладит, пробывай, заарестуй!
— Снять цацки с усих!
Черноусый с «Прута» вкопанно темнел на помосте, на потухающей прозелени неба.
— Значит,
— Прра — вва!
— А адмирала Колчака, как явного…
Под сумятицу непрошеный какой-то взгромоздился рядом, без шапки, с понуро висящими руками, гнусаво хныкал:
— Етого мало, братцы, што отобрать… Вы спросите, за што они мине на страсть послали? Сверху там бьеть, снизу бьеть, с воды бьеть, с-под земли, братцы, бьеть… Куда деваться живому человеку? А как я к етому скорпие- ну утром пришел — мине, говорю, жрать нечего, и я про- контуженный весь наскрозь, што он мине, братцы, сказал? Постой, говорит, пока на палубе, я еще маненько в постели поваляюсь!
…Вот тогда — не хотел и услышал Шелехов над Севастополем непонятный и шевелящий волосы рев.
Но не все ли равно было, на кого двинулись там?..
— Мичман, довольно! — старалась строго пролепетать Жека, боязливо гладя ему ладонями плечи, грудь.
А губами сама прижималась, вздыхая; и ей было приятно, забвенно, — может быть, против воли?
— Слышите, Сережа: не мучайте себя. Все равно ведь никогда, никогда…
Он оторвался от нее и прислушался с недоверчивым ужасом. Это не ему, а кому-нибудь другому?.. Лицо Жеки лежало у него на плече, он видел черное сиянье стиснутых ее ресниц, чужих прекрасных ресниц, таких непереносимо прекрасных, что хотелось плакать. О, как могильно пустел мир!
— Нам нужно поговорить. — Она встряхнулась, начала зачем-то рыться в сумочке. — Вы знаете, что я очень рада с вами встречаться. Вы — культурный человек, не то, что наши лейтенанты и поручики, с вами интересно быть… ну, не сжимайте же так драматично виски, ха — ха — ха! Я даже скажу, что вы для меня единственный интересный человек в Севастополе…
(«Значит, правда: любит того, того?..»)
— Мне, пожалуй, приятно, когда вы меня целуете. Видите, какая я откровенная. Но я прошу вас, Сережа… Я не имею права. Можно какие-нибудь маленькие шалости… это другое дело. Вообще, ничего серьезного не может быть. Хороший мой, я не девушка…
— Зачем вы это говорите?
Его била отвратительная, надрывная лихорадка. К чему же было все? Города, громоздящиеся впереди, как золотые облаковые обвалы? Смеющиеся глаза, победительно приветствующие жизнь? Нет ничего, кроме мокрой полночной, мерзко сияющей панели и бегущего, секомого дождем человечишки на ней, воспаленного дрянными, самоутешительными мечтаньицами.
Жека беспокойно приблизила к нему лицо:
— Сережа, как не стыдно… слезы. Вы же офицер! Господи, — с насмешливой горечью вздохнула она, — почему вы все такие одинаковые?
Щипала ему щеки, старалась рассмешить, испуганно ласкалась:
— Ну, хорошо, я буду вас любить… Может быть, ко- гда-нибудь под настроением… приласкаю совсем. Слышите?
— Можно ли так говорить, Жека? — печально упрекнул он ее.
Она уже хохотала, заманивала его опять в жизнь, в мучительские свои игры:
— Да, да, когда-нибудь! Когда очутимся где-нибудь… в комнате. Ведь нужны удобства, ха — ха! Ну, устройте, например, нам путешествие в Одессу. Вы говорили, ваш «Витязь» собирается туда?