Севастополь
Шрифт:
— Побьем и на этот раз, — ответил кто-то из окружавших Родионова молодых командиров.
— Тут они начали, тут мы их и кончим.
— Это верно, — согласился Родионов. — Отсюда, пожалуй, не уйдут даже и остатки этой дивизии. А сейчас хорошо бы часика два соснуть. До самого Севастополя. Ну, все по местам! Марш!
Он ушел в дот, и все разошлись по землянкам, но мало кто спал в эти последние перед решающей битвой часы.
Когда солнце разогнало утренние туманы, Родионов уже был на наблюдательном пункте, спрятанном в траншеях среди кустарника напротив Сапун-горы.
Все сверили свои часы с часами приехавшего к началу операции генерала из штаба армии.
Наступало первое
В девять ноль-ноль седьмого мая по всему фронту от Балаклавы до Качи, от Генуэзской башни до северных маяков, на старинных бастионах Севастопольской обороны, над каменными лестницами славных редутов, над скалистым утесом Кая-Баша, над Сапун-горой, над Сахарной Головкой, над долиной Инкермана и Бельбеком, над Мекензиями, над бетоном батарей Северной стороны — началось то, что участникам битвы запомнилось на всю жизнь и в веках останется под именем Великого штурма.
В одну и ту же минуту вдоль высот пробежала круговая цепь орудийных вспышек, сотни и сотни орудий взорвали воздух над железным поясом вражеской обороны и подняли в небо смерч земли, камня, железа, стали. Разрыв налетал на разрыв, и над горами росли и росли сплошные стены дыма. Небо впереди становилось все темнее, густая мгла закрыла солнце, горы во сто крат усиливали грохот штурма. В гуле канонады тонули не только голоса людей, но и рокот бесчисленных самолетов, сходившихся к Севастопольской крепости с севера, юга, востока и запада, и тяжкие разрывы сброшенных ими бомб. Белые столбы мешались с черными, языки пламени окутывали все впереди, нельзя было уже разглядеть ни Сапун-горы, ни «Зернышка» перед нею, — все стонало, горело, дрожало, а в небе, в воющей синеве метались десятки машин: «яки» бились с «мессерами», и хвостатыми факелами падали подбитые самолеты.
— Четвертую войну воюю — такого не видел! — крикнул Родионов. — На равнине, пожалуй, такого и не увидишь. Какая баталия!
И действительно, узкий крымский театр, горы и долины открывали перед ним эту битву во всем ее страшном многообразии. Он видел одновременно и работу артиллерии, и воздушные бои, и падающие самолеты, и летчиков, повисших под куполами парашютов, и зенитный огонь наших и вражеских батарей, и огоньки минометов на передовой, и путь танков, залезающих на скалы, и даже цепи пехоты, поднявшиеся и выходящие в атаку. Ему казалось, что он слышит, чувствует, как кричат там "ура!", видит, как сверкают глаза у рвущихся вперед бойцов.
— Сташко, Сташко! — надрывался на наблюдательном пункте телефонист, заткнув пальцем свободное от трубки ухо.
— Не могу вызвать Сташко, товарищ полковник, — жалобно докладывал он, не бросая трубки, — не слышно!.. Связь исправная, товарищ полковник… Но ведь не слышно, такое творится!.. Есть, накрыться плащ-палаткой!
В землянке рядом с наблюдательным пунктом радисты в наушниках следили за эфиром. В эфире звучали — то немецкая речь, то команды наших пехотных командиров, то возгласы артиллерийских корректировщиков, то жаркие переговоры летчиков между собой в воздухе, то спокойный голос станции воздушного наведения, находящейся где-то неподалеку на вершине одной из гор:
— Фазаны, фазаны! Заходите справа. Вниманию замыкающего: на хвосте «мессер», на хвосте «мессер»!
— Коршуны, коршуны! Лучше прикрывайте фазанов. На замыкающего сел «мессер». Справа два «фокке»!
— Шарики, шарики! Там пошла наша пехота. Не бейте по нашей пехоте. Левее, левее возьмите. Противник левее!
Из землянки видны были все эти бои, заходы бомбардировщиков, драки истребителей с «мессерами» и атаки штурмовиков впереди наступающих цепей.
Прошел час, другой, третий. Солнце
Тут же из-за Мекензиевых гор, из Инкерманской долины, из самого Севастополя ответили немецкие дальнобойные орудия. Но их огонь терялся в шквале нашей артиллерии, как терялись управляемые ассами «мессеры» и «фокке-вульфы» в массах нашей авиации, все утро и весь день висевшей над полем битвы.
Пехотные цепи перевалили за «Зернышко» и залегли в лощине перед горой, где вьется дорога на Севастополь.
С наблюдательного пункта эта лощина не просматривалась: ее скрывала только что взятая высота. Видно было лишь подножье Сапун-горы, где цепочки пулеметного и автоматного огня ясно обозначали линию немецких траншей. Родионов и наблюдающий за действиями дивизии генерал следили за этим местом в стереотрубы, надеясь увидеть там наступающих. Но фашисты держались, и наша пехота не шла. Связисты докладывали, что пехота лежит в лощине, не поднимается.
Из траншей противника по этой лощине били и пулеметы, и минометы, и противотанковые пушки. С гребня их поддерживали «фердинанды», и даже немецкие зенитки перенесли огонь с неба на землю. Гитлеровцы понимали, что эта лощинка — последний рубеж перед горой, и именно сюда, на этот маленький участок, они нацелили всю мощь своей артиллерии.
Родионов нервничал. Сила внезапности артиллерийского удара прошла, а позиции на горе, главные позиции еще не прорваны. Согнанный с «Зернышка» противник сможет притти в себя и даже контратаковать, если сейчас же, немедля, не опрокинуть его на этом главном рубеже, — иначе впору все начинать сначала. Из армии запрашивали точную обстановку. Родионов в пятый раз вынужден был повторять неприятное «лежим», и это проклятое слово, вероятно, пошло сейчас по штабам, по соседям, как дурная слава об его дивизии.
Родионов попросил у генерала разрешения отлучиться в полки.
Саша, верный шофер, накануне благополучно промчавший полковника через облако разрыва, запылил по долине к «Зернышку».
На НП не отрывали глаз от машины и вздрагивали, когда поблизости от нее падал снаряд. Потом машина скрылась за холмом.
Начальник штаба и генерал стали ежеминутно теребить телефониста:
— Узнайте, как полковник?.. Где полковник?.. Да шевелитесь же!
Но вскоре с НП увидели, скорее поняли, где он: поднялись цепи и по лощине во весь рост пошли на гору, не пошли, а помчались в бурной атаке бойцы. Их вел Родионов, вел за собой сквозь огонь, и люди, падая, знали, что они победили. Не редели наши ряды. Живые занимали места павших. Это был порыв, порыв солдат, верящих в святую необходимость, и бессмертие своего подвига.
Когда Родионов вернулся на наблюдательный пункт, радист доложил о перехваченном открытом тексте радиограммы командира одной из немецких частей. Он докладывал командиру сто одиннадцатой дивизии генерал-лейтенанту Грюнеру: "Оборона прорвана. Отступаю. Примите меры!"
Взяв первую и вторую линии траншей на Сапун-горе, бойцы шли по еще горячей от огня и металла земле, в дыму своих же снарядов, по вспоротым, распотрошенным нашими пушками дотам, по разорванным на куски, вместе с их орудиями и оружием, гитлеровцам. Вал нашего огня передвинулся дальше, следом за ним отошла вперед и граница относительной тишины, граница пространства, куда редко падали немецкие снаряды.