Севастопольская страда (Часть 1)
Шрифт:
– Итак, остаетесь здесь! Прошу помнить, что от адъютанта зависит многое и до сражения, и во время сражения, и после сражения тоже. Я надеюсь, что головы вы не потеряете, - это самое важное. Я так и рекомендовал вас князю.
И Стеценко понял, что, уезжая отсюда, Корнилов оставлял при Меншикове не столько его, сколько через него ту самую свою недреманную подзорную трубу, которую чувствовал он, лейтенант Черноморского флота, в каждый момент своей службы на рейде.
V
Московский полк, которого ждал Меншиков, получил от конного ординарца князя приказ о выступлении 4 сентября, но собрался
Командир полка, генерал-майор Куртьянов, человек огромного полнокровия и сверхъестественной толщины, весьма зычноголосый, читавший только журнал "Русский инвалид", и то на тех только страницах, где помещались списки произведенных и награжденных орденами, и предпочитавший так называемые "крепкие" слова всем вообще словам русского лексикона, получив приказ "явиться без всяких промедлений", начал с того, что отобрал у населения все подводы, какая бы запряжка в них ни была: быки так быки, буйволы так буйволы, верблюды так верблюды, приказал солдатам усесться в скрипучие арбы и погонять что есть силы.
Батальоны двинулись по степи.
Конечно, пущенные рысью лошади скоро оставили за собою верблюдов, верблюды быков, быки буйволов, самых неторопливых животных. Но по пути попадались хутора болгар, колонии немцев, имения помещиков. Буйволов и быков бросали и заменяли лошадьми. Усталых лошадей тоже бросали, когда попадалось большое селение с запасом свежих коней. Обедов не варили, чтобы не медлить, но во всех встречных хуторах и деревнях врывались в хаты и тащили к себе в арбы все, что попадалось съестного, даже пучки кукурузы, сушившейся вдоль стен под стрехами, даже тыквы, которые долеживались на крышах, и начисто отрясали яблоки и груши в садах.
От недостатка лошадей набивались в арбы так тесно, что ни лежать, ни сидеть в них не могли, стояли - благо арбы эти строились для перевозки соломы и сена и имели высокие боковины.
Стоя пытались и спать, но это не удавалось.
Пели жалостную песню, старательно длинно и высокими фальцетами вытягивая концы:
Вы прощайте, девки-бабы,
На-ам теперьча не до ва-а-ас!
Эх, нам тепереча д не до ва-а-ас:
На сраженье везут на-а-ас!
Но ротным командирам, ехавшим верхами, не нравилась эта заунывная, совершенно неформенная песня, они обрывали ее в самом начале: мало ли хороших настоящих солдатских песен? И вот по степи летела другая, гораздо более подходящая к случаю, хотя и старинная, песня на взятие Хотина:
Ой, пошли наши ребята
На горушку на круту,
Ко цареву кабаку,
Ко Ивану Чумаку.
Ой, Иване, ты чумак,
Отворяй царев кабак,
Увпущай наших ребят!
Не успели вина пить,
Барабаны стали бить,
Они били-выбивали,
Нас, молодцев, вызывали
Сорок пушек заряжать
Хотин-город разорять!
Уже ночью на вторые сутки езды заметили в степи зарево пожаров: это казаки по чьему-то приказанию жгли то здесь, то там татарские аулы и русские деревни, чтобы они не достались врагам.
Утром стали попадаться дымившиеся пепелища, уже брошенные жителями. Лошади устали, но их негде было менять, много лошадей пало, выбившись из сил. Наконец, ротам пришлось после небольшого привала идти пешком. Было уже утро 8 сентября, до позиций на Алме оставалось, по расспросам у жителей, верст двадцать. Роты одна за другою двинулись форсированным маршем. Вышли на дорогу, ведущую из Бахчисарая в Севастополь, и пошли по ней.
Никто не встречал батальон, шли наугад и вдруг с того плоскогорья, по которому шли, увидели верстах в двух от себя неприятельские разъезды, а несколько далее - огромный враждебный лагерь, в котором все двигалось, все устанавливалось, и уже доносились сигналы трубачей.
Толстый Куртьянов выкрикнул не один десяток слов, предпочтенных им раз и навсегда даже и для менее тревожных случаев, выехал на своем вместительном экипаже вперед и покатил по направлению к аулу Тарханлар, заметив там русские резервы, за ним бегом пустились оба батальона.
Через Алму переправились вброд и в мокрых сапогах вышли на пыльную, узкую и длинную улицу этой татарской деревни, покинутой жителями уже несколько дней назад.
Так близко были от них, бежавших сюда с незаряженными ружьями, английские кавалеристы, что одного эскадрона было бы довольно, чтобы их смять лихим ударом в тыл. Тем больше была радость солдат, когда они проскочили благополучно.
Проходя мимо русских батарей, направленных жерлами в неприятельский стан, солдаты вдруг хватили лихую песню даже без команды "песенники вперед!" Ударили в бубны, заиграла музыка, даже плясуны выскочили перед ротой.
Но идти к своим третьему и четвертому батальону пришлось далеко, с правого фланга на левый, через весь лагерь, растянувшийся на несколько верст. Радость успела улечься за это время, заступила ее место такая усталость, что еле доволокли ноги.
Генерал Кирьяков, объехав их по фронту и выехав на середину, крикнул:
– Вовремя дошли! Спасибо за службу! Молодцы!
– Рады стараться, ваше прево-сходи-тельст-во!
– дружно ответили батальоны.
– Садись, отдыхай, ребята! Будете в резерве полка... Садитесь!
Мешками повалились солдаты наземь.
Толстого Куртьянова тоже благодарил Кирьяков. Он был торжественен, точно выиграл сражение, но сидел на коне нетвердо: он много выпил рому в это утро.
– Видали эполементы?
– вдруг спросил он Куртьянова зло и с надсадой.
– Приказал светлейший, длинный черт этот, такие люнеты сделать, что можно палить из пушек и туда и сюда! Это для того, чтобы французы, когда займут наши позиции, били бы из наших орудий нам в спину!
– Не займут, Василий Яковлевич, наших позиций французы, - отозвался Куртьянов.
– Пусть-ка лучше вспомнят двенадцатый год.
– Не возьмут?
– прищурился Кирьяков.
– Ну, тогда докладывайте командующему, что привели свои два батальона. А я с ним говорить не хочу.
Но Меншиков был недалеко. Он слышал дружное "рады стараться!" И вот штаб-ротмистр Грейг, подъехав рысью, передал приказ князя новоприбывшим батальонам Московского полка выйти в первую линию левого фланга.
– Они не могут! Они только что пришли! Они без ног!
– запальчиво крикнул Кирьяков.