Севастопольская страда (Часть 3)
Шрифт:
Не особенно большой показалась Вите эта куча, прильнувшая к почему-то уцелевшей печи, причем Витя сразу не мог сообразить, какая это из трех печей, бывших в доме, если считать и русскую печь на кухне. Разбитая в мелкие кусочки черепица густо покрывала, точно лоскутное одеяло, всю эту кучу мусора и валялась довольно далеко от дома. Из общей кучи торчали в разные стороны балки, кроквы, доски - дерево, которое завтра-послезавтра будет отправлено на бастионы для починки платформ.
– Ну вот... значит, кончено, - шепотом сказал Витя.
– Хорошо,
Он несколько минут удерживал нетерпеливо мотавшую головой лошадь около развалин того, с чем он сжился с детства и с чем не мог расстаться совсем даже за долгие месяцы службы на линии укреплений. Он старался определить, какой снаряд, взорвавшись, разметал их дом. Решил, что не иначе, как семипудовый, и отъехал, наконец, с непривычно стесненным сердцем.
Пока цел был их дом, все как-то не верилось в близкий конец Севастополя, хотя многие говорили уже об этом около Вити. Но Витя думал все-таки, что если и говорят так, то больше потому, что все устали. Лейтенант Лесли, командир батареи на Малаховом, как-то даже признавался ему, что готов идти в Сибирь, на каторгу, чтобы хоть отдохнуть от этого вечного грома выстрелов своих и чужих, хотя он, обер-офицер, и получил уже анну на шею, которую принято давать только штаб-офицерам.
Все устали кругом Вити, устал и он, и на второй день этой новой бомбардировки он уже готов был спорить и с самим Хрулевым, убеждать его, что двух-трех недель Севастополь выстоять не может: дай бог хотя бы два-три дня.
И это новое для него, всегда старавшегося держаться как можно уверенней, состояние оторопи не прошло, даже не уменьшилось, несмотря на то, что затихла в обед канонада. Но вот вдруг казак из конвоя Горчакова доложил Хрулеву, что у горжи - главнокомандующий, и Хрулев заторопился встречать того, кого так ругал всего только день назад.
"Судьбу Севастополя" да еще с такой огромной свитой видел на Малаховом Витя в первый раз за все время своей службы при этой "судьбе".
Смутными тенями в неосевшем дыму шли, очень внимательно глядя себе под ноги, что было необходимо, конечно, и сам Горчаков, длинный, с журавлиными ногами, в очках, в странной фуражке, сплюснутой спереди, вздутой сзади с сверхъестественным козырьком, и старавшийся держаться с ним рядом мальчишески маленький Коцебу, и Хрулев, и еще несколько штабных генералов, фамилий которых точно не знал Витя, полковников и капитанов генерального штаба, наконец, несколько адъютантов и ординарцев, - а всего человек семнадцать.
Когда подходил Горчаков, Витя приготовился уже к тому, что он, может быть, поздоровается с ним, как с офицером, мичманом славного Черноморского флота; он вытянулся во фронт, и рука его прилипла к фуражке.
С его языка готово уж было сорваться: "Здравьжлай, ваше сьятьс...", но Горчаков, дотянув до своего козырька два пальца, шепеляво бросил ему на ходу:
– Спасибо за службу именем царя-батюшки!
– Рад стараться, ваше сиятельство!
– не сразу, но с чувством отозвался Витя.
Горчаков и свита его, то и дело оступаясь, с большим трудом лавируя между воронками, ядрами, мешками с землей, далеко отброшенными с траверсов, кусками фашин и прочим, продвигались вперед, минуя застывшего на месте, но почему-то радостного Витю. Когда же миновал его последний, какой-то поручик, видимо ординарец, Витя вспомнил, что он тоже ординарец того самого генерала Хрулева, который идет впереди, с Горчаковым, как хозяин всех укреплений Корабельной стороны, - вспомнил и пошел в хвосте свиты, вслед за поручиком.
И он видел, что главнокомандующий решил в этот день обрадовать не одного только его своим вниманием, а всех вообще, кого встречал на бастионе, был ли то офицер или солдат, командир батареи или простой прокопченный дымом матрос.
Он всем говорил однообразно и шепеляво:
– Спасибо за службу именем царя-батюшки!
И всякий выкрикивал в ответ:
– Рад стараться, ваше сиятельство!
Так же точно выкрикнул в свой черед и пластун Чумаченко.
– А-а, охотник, казак, два знака военного ордена, - подслеповато приглядевшись к нему, сказал Горчаков.
– Давно был в секрете?
– Этой ночью был, ваше сиятельство, - браво ответил Чумаченко, любимец Вити.
– Этой ночью? Ага... Что же, далеко ли теперь траншеи французские? полюбопытствовал Горчаков.
– Так считать надоть - сто пять шагов моих будет, ваше сиятельство, не задумавшись ни на секунду, определил пластун.
Горчаков поглядел вопросительно на Хрулева.
– Сто пять шагов? Это сколько же может выйти сажен? Тридцать пять? А?
– Солдатский шаг - аршин, ваше сиятельство, - почтительно напомнил ему Хрулев.
– Тридцать пять сажен, да, такое я получил донесение, так мы считаем и по глазомеру, не больше того.
– Вот как! Вы слышите?
– обратился Горчаков к Коцебу.
– Стало быть, они продвинулись под прикрытием бомбардировки еще на целых пятнадцать сажен!
Казалось бы, Чумаченко должен был молчать, как камень, когда заговорили между собою главнокомандующий с начальником штаба армии. Но он, волонтер, плохо знал дисциплину; он счел нужным вставить в этот разговор и свое слово:
– Торопятся, ваше сиятельство, из одного котла с нами кашу исты!
И, совершенно неожиданно для Вити, эта вставка - голос народа, солдат - очень понравилась Горчакову.
– Торопятся, да, верно, братец, - согласился он с пластуном.
– А только вот будут ли, будут ли они есть нашу кашу, - вопрос!
Но на этот вопрос проворно и решительно ответил пластун:
– Ни в жисть, ваше сиятельство, не дадим! Подавятся они нашей кашей!
И бравый ответ этот осчастливил князя; и с полминуты стояли они друг против друга - главнокомандующий с золотым оружием за храбрость и пластун - унтер с двумя Георгиями, - вполне осчастливленные друг другом.
– Как твоя фамилия?
– спросил Горчаков.