Севастопольская страда (Часть 3)
Шрифт:
Перелешин уцелел в этой схватке, но обессилел от потери крови. Он передал начальство над третьим отделением капитану 1-го ранга Никонову, командиру батареи своего имени, а сам пошел, поддерживаемый матросом, к берегу Большого рейда. Здесь матрос усадил его на шлюпку и отправил на пароход "Бессарабия".
Павлов же послал своего адъютанта к Остен-Сакену с донесением, что штурм отбит, однако ликовать по этому поводу было еще рано.
VI
В середине августа охотцы, стоявшие в прикрытии на третьем бастионе, переведены были на соседнюю Пересыпь, где еще с июня прочно обосновалась в непробиваемых снарядами пещерах большая часть полка, а камчатцы - неполный батальон их - перетянуты Павловым к себе, на третий бастион; а так как хрулевский пластун Чумаченко числился со своей небольшой командой пластунов при Камчатском полку, то и он перешел на третий бастион тоже.
Конечно, он в тот же день нашел случай повидаться с Хлапониным.
– Ты ко мне, Терентий?
– спросил его Хлапонин.
– Никак нет, на ваш бастион перешли мы с Малахова, - выжидательно глядя на "дружка" и стараясь не улыбнуться даже краем губ, ответил Терентий.
– Поэтому, выходит, я теперь с вами буду.
– Очень хорошо, братец, очень хорошо!
– совершенно непосредственно и даже обрадованно с виду отозвался на это Хлапонин.
Эта обрадованность была понятна: на "честный" бастион, с которым успел уже сродниться, который считал уже "своим" с начала осады и совершенно непроизвольно ставил выше всех других бастионов Хлапонин, явился такой молодчага с двумя Георгиями. Всякому укреплению, - будь это бастион, батарея или редут, - лестно бы было заполучить такого охотника, несмотря даже на то, что слишком уж близко подошли траншеи неприятеля к валам.
Но о своей пластунской ценности забыл в это свидание с Дмитрием Дмитриевичем Терентий. Обрадованность Хлапонина он приписал тому, что они земляки, старые "дружки", хотя кое-что их теперь и разделяло: один был офицер, штабс-капитан, другой - всего-навсего унтер, и потому только унтер, что посчастливилось удачно бежать от суда, кнута и каторги, если только не смерти под кнутом.
Для Терентия, чуть лишь увидел он прежнее, как в Хлапонинке, улыбающееся лицо Дмитрия Дмитриевича, тот сразу перестал быть штабс-капитаном артиллерии, он сделался прежним, старинным и простившим, таким, с кем можно было говорить не о том, что творилось тут кругом, а о своем, понятном только им двоим.
Говорить же теперь как раз не мешала канонада, - выдались минуты затишья; поэтому Терентий, с прежним деревенским выражением значительно изменившегося уже лица, заговорил сразу, понизив несколько голос:
– Белгородская-то дружина наша, знаете, конечно, Митрий Митрич, на втором бастионе стоит... Тимофея с килой помните?
– Тимофея... с килой?
– не удивившись такому обороту разговора, добросовестно начал припоминать Хлапонин.
– В пиявочнике он был приставлен, печку там топить, - напомнил ему Терентий.
– Тут шишка была?
– показал на свой подбородок Хлапонин.
– Истинно, тут! Ну, его вчерашний день отправили на Братское: убитый... А другой какой был - Евграф Сухоручкин, - тот животом занедужил на Сиверной, там гдесь и остался... Ну, все-таки я с Тимофеем разговор имел про нашу Хлапонинку, чего там было, как я оттель ушел...
Дмитрий Дмитриевич слушал его уже без улыбки, но Терентия не остановило это.
– Было там вроде как бунт... Он мне хотя не поспел в полности обсказать, ну, все-таки про бабу мою услыхал я, - не дали под замок посадить!
– блеснув глазами, продолжал Терентий.
– Исправник после того приезжал сам, и тот вроде бы не посмел ее зря обидеть: ну, она же тяжелая тогда, близу родов ходила, вам известно, - вот народ и кричал становому: "Не замай!.." Теперь уж кормит.
– Тоскуешь?
– хотя и без улыбки, но сердечно спросил Хлапонин.
– Эх, Митрий Митрич! Сейчас-то, слова нет, тосковать некогда служба... А как службе этой конец придет, вот когда тоска моя начаться должна... Мне тогда не иначе как опять на Кубань подаваться, - пластун и пластун. Что ж, я по-ихнему уж трохи балакаю... может, я бы там деньжонок разжился - Лукерью бы свою выкупил с ребятишками... а, барин?
– Какой же я тебе барин?
– улыбнулся Хлапонин.
– А насчет семьи своей не тоскуй: может, не так уж долго ждать осталось до воли всем.
– О-о! Всем волю дадут?
– так и засиял Терентий.
– Это ж, значит, господа промеж собой говорят там?
– Офицеры?
– переспросил Хлапонин.
– Да, говорят многие, что крепостной зависимости после этой войны должен прийти конец.
– Э-эх, дожить бы только! Не дадут ведь эти, Митрий Митрич!
– кивнул головой Терентий в сторону английских батарей.
– Я через это и с Тимофеем не опасывался говорить: все одно, думаю, отседа живому-здоровому мудреное дело выйти. Так на мое с Тимохой и оказалось... А больше я никому про себя не сказывал, окромя как вам.
Как раз в это время к Хлапонину подошел Арсентий с записочкой от Елизаветы Михайловны, - он делал это почти ежедневно, причем заходил по пути в Павловские казармы распытывать про Витю Зарубина, как там он.
Узнав его, Терентий отшатнулся, сказав по-солдатски:
– Счастливо оставаться, ваше благородие!
– и хотел уже уйти, но его остановил Хлапонин, взяв за плечо.
– Узнал, кто это такой?
– весело спросил он Арсентия, весело потому, что получить маленькую записочку от жены всегда было для него большою радостью.
Арсентий внимательнейше вгляделся в пластуна с двумя Георгиями, с унтер-офицерскими двумя басонами на измятых погонах бешмета, залатанного в десяти местах, и с огромным кинжалом за кожаным поясом, и нерешительно-отрицательно повел головой:
– Не могу знать.
– Изменился, точно... Его бы и жена родная не узнала теперь, - сказал Хлапонин и добавил: - Он из Хлапонинки - ты там его видел.
– Неужто... Терентий?
– Я и есть.
Арсентий, взглянув на улыбающегося штабс-капитана, снял свою белую без козырька фуражку, Терентий же смахнул с головы облезлую рыжую папаху, и они поцеловались три раза накрест, как земляки, встретившиеся на чужбине.
На третьем, как и на других бастионах, среди офицерства процветала азартная игра в карты. Она была вполне понятна там, где каждый день и каждым ставилась на карту случая жизнь. При этом капризное, непостижимое "везет" - "не везет" привлекало в игре этой, пожалуй, больше, чем возможность вдруг выиграть много денег.
Деньги очень мало ценились здесь: нынче жив, а завтра могут отправить твое тело на Северную, на кладбище, - и зачем тогда деньги, сколько бы их ни скопилось от жалованья, которое совсем почти некуда было тратить?