Севастопольский мальчик
Шрифт:
«Трудно себе представить, — говорит автор цитируемой мною книги, — что-либо ужаснее этой борьбы. Гром выстрелов слился в один гул над головами сражающихся. Тысячи снарядов бороздили укрепления и разносили смерть и увечья повсюду».
Нет сомнения, что оба адмирала понимали неудобство этого разговора под ядрами и не сомневались, что их храбрость известна всем и что сохранение жизни важно для самого дела. Но они хотели показать пример бесстрашия всем.
Напрасно адъютант старался увести Корнилова с бастиона, докладывая, что присутствие его
— А зачем же вы хотите мешать мне исполнять мой долг? Мой долг видеть всех! — отвечал Корнилов.
И поехал на шестой бастион.
Он вернулся в город и вскоре снова поехал на бастионы. Адмирал опять был на четвертом и третьем бастионе и приехал на Малахов курган.
Корнилов хотел было взойти на верхнюю площадку каменной башни, которая особенно заботила англичан, и их батареи старались ее разрушить. Снаряды ложились около башни, и остаться около нее было крайне опасно.
Вот почему начальник дистанции контр-адмирал Истомин [32] решительно не пустил на площадку своего начальника и сказал, что там никого нет. И адъютант Корнилова снова просил адмирала вернуться домой.
32
Истомин Владимир Иванович (1809-1855) — русский адмирал, один из героев Севастопольской обороны. Погиб в Севастополе 7 марта 1855 г.
— Постойте, мы поедем еще к полкам, а потом домой.
Он постоял несколько минут и в половине двенадцатого сказал:
— Теперь поедем!
Но не успел сделать трех шагов, как ядро оторвало ему левую ногу у самого живота.
Адмирал упал. Его подняли, перенесли за насыпь и положили между орудиями.
— Ну, господа, предоставляю вам отстаивать Севастополь. Не отдавайте его! — сказал Корнилов окружавшим и скоро потерял память, не проронив ни одного стона.
Он пришел в себя только на перевязочном пункте.
Заметив, что его хотят переложить на носилки, но затрудняются, чтобы не повредить рану, Корнилов сам через раздробленную ногу перекатился в носилки, и его отнесли в госпиталь.
Врачи не сомневались, что смерть близка.
Чувствовал и Корнилов ее приближение и ждал этой минуты со спокойствием.
— Скажите всем, — говорил он окружающим, — как приятно умирать, когда совесть спокойна.
И скоро в беспамятстве умер.
«После него у нас не оказалось ни одного человека в уровень с событиями того времени», — пишет один из участников.
И многие записки и словесные отзывы севастопольцев единогласно говорят, что «Корнилов был единственный человек, который мог бы дать совершенно иной исход крымским событиям: так много выказал в эти немногие дни ума, способности, энергии и влияния на своеобразного князя Меншикова».
III
В это туманное раннее утро пятого октября Маркушка с Бугаем пришли на пристань к своему ялику. Улицы были полны солдатами, шедшими к оборонительной линии. Скакали верховые офицеры и казаки. Встречались бегущие мужчины и женщины с пожитками, направляющиеся к пристаням… В тумане все казались какими-то силуэтами, внезапно скрывающимися…
Маркушка чувствовал что-то жуткое на душе. Бугай уже сказал ему, что сегодня ждут «бондировки» и, пожалуй, он пойдет на штурм.
— Большая будет драка, Маркушка! — прибавил Бугай.
— А мы перевозить людей будем, дяденька? — спросил, видимо недовольный, Маркушка.
— Всякий при своем деле. И яличники требуются. А ты, умник, думаешь, нужны мы, старый да малый, на баксионе? Вовсе пока не нужны. А понадобится — пойду…
— И я с вами, дяденька!
— Не егози, Маркушка!
Ялик возвращался с первого рейса, когда вдруг зарокотала бомбардировка.
Казалось, сразу все изменилось вокруг. И город, и бухта, и небо. С каждой минутой гром становился сильней и беспрерывней. Черные шарики летали в воздухе с обеих сторон со свистом и каким-то шипением, и над городом повисла туча дыма.
И невольный ужас охватил мальчика. И ужас, и в то же время какое-то любопытное и задорное чувство, которое влекло Маркушку туда, где, казалось ему, и он что-нибудь да сделает в отместку этим «дьяволам», пришедшим в Севастополь.
Но в эти первые минуты страх пересиливал другие чувства.
И мальчик, широко раскрыв глаза, слушал грохот и взглядывал на старого яличника, словно бы удостоверяясь, что «дяденька» здесь, около.
Бугай был спокоен и проникновенно серьезен.
Он перестал грести, снял свою обмызганную шапку, поднялся и, глядя на город, медленно и истово перекрестился и горячо промолвил:
— Помоги нашим, господи!
И еще тише прибавил, принимаясь за весла:
— Много пропадет нынче народу!
— Дяденька! — окликнул Маркушка.
— Ну?
— Вы говорите, много пропадет от этих самых? — спросил он, указывая вздрагивающей рукой на летящие снаряды.
— Много… И от ядер и от бомб… Разорвет, осколки разлетятся и… смерть… либо ногу или руку оторвет…
Маркушка примолк и слушал. И впечатлительному мальчику представлялось, что каждый этот шарик убивает людей и среди адского грохота падают окровавленные люди.
«Много пропадет народа!» — мысленно повторил Маркушка слова старого матроса.
И, охваченный вдруг миролюбивым чувством, он спросил:
— И зачем, дяденька, убивают друг друга?
— Война.
— А зачем война?
— А зачем ты дерешься с мальчишками?.. Значит, расстройка… Так, братец ты мой, расстройка и между императорами. Наш один против императора, султана и королевны…
— Нашего, значит, зацепили?..
— Из-за турки… Обидно, что Нахимов под Синопом турку ожег… И пошла расстройка… Ну и французского императора наш государь оконфузил… Опять он в амбицию…