«Север» выходит на связь
Шрифт:
— Сейчас выпуск оборонных объектов в горкоме партии считают не днями, а часами, — слышалось с трибуны. — А у нас еще старые привычки… Задание выполнено в целом с опозданием на один день, частично по отдельным деталям задержка достигала трех дней.
Так вот оно что, всего на один день задержка! Стоит ли критиковать? Но это только он, Михалин, так думает. Прения — без перерыва после доклада — пошли другим путем, критикуемые искренне признавали свою вину.
Вот Дмитриев:
— Да, товарищи, не хватило должной настойчивости. Понял. Пережил. Будем работать по-фронтовому.
Витковский:
— Заверяю
Но самое большое впечатление на всех произвела речь бухгалтера Гумилевской. Она вспомнила девятнадцатый год, бои с Юденичем, революционные традиции завода.
— Нужно, так круглые сутки будем работать! Холода наступают. Как там в окопах? Теплые вещи свои соберем, отдадим фронтовикам…
Потом обсуждали заявления о приеме в ВКП(б). Поредевшую от мобилизаций заводскую партийную организацию пополняли рабочие. Как многие бойцы на фронте, они хотели в борьбе с фашизмом участвовать коммунистами.
К столу президиума вышел Большов Лев Гурьевич, бригадир механической мастерской. Проста биография кадрового производственника, а вопросы все задают и задают. Впрочем, больше не по прошлой жизни, а по нынешним делам; желают знать, как относится подавший заявление к текущему моменту, к задачам своего коллектива и всего предприятия. Секретарь торопится, записывает в протокол:
— Сколько в мастерской стахановцев?
— Все.
— Нормы выполняют?
— Все перевыполняют задания.
— А нарушения трудовой дисциплины есть?
— Один случай. Товарищ понял свою вину.
— На фронт подавали добровольцем?
— Подавал. Не взяли по болезни.
— А если понадобится?
— Пойду.
— Цех выполняет программу?
— В предыдущем месяце дали 110 процентов, а за этот еще не подсчитывали.
Стали голосовать: кто за прием Большова в партию. Все — «за».
Михалин тоже машинально поднял руку, но тотчас спохватился, опустил. Приглашенный он ведь только, не состоит на учете. Но все равно чувствовал себя своим здесь, на собрании. Понимал и принимал все, что говорилось, как другие. Может, только волновался, переживал больше других.
Задолго до войны ему довелось слышать, как выступал перед молодежью видный большевик, страстный пропагандист идей партии Емельян Ярославский. Оратор говорил о невероятных трудностях и лишениях гражданской войны, о том, как их преодолевали коммунисты. Привел такой пример: получат, бывало, на роту две пары сапог, и возникает вопрос — кому же их дать, когда все разуты? Партячейка решает: «Обуть тех беспартийных, кто наиболее нуждается, а мы, большевики, и так выдюжим».
Вспомнив это, Михаил посмотрел на недавно выступавшую Гумилевскую, бухгалтера. Она сидела неподалеку — в ватнике, в сапогах, на голове вязаный платок. И будто бы снова прозвучали в ушах Михалина страстные слова женщины: «Холода наступают. Как там в окопах? Теплые вещи свои соберем…» Да, такие люди все отдадут. Как в гражданскую: мы, большевики, и так выдюжим!
Михалин мысленно поблагодарил Ливенцова за приглашение на собрание. Оно никогда не забудется. Не оттого ли, что на заводе проходит, в рабочей среде да еще в городе, где все дышит духом революции? Уж он-то, Михалин, конструктор-разработчик, знает, какое чудо сотворили сидящие кругом люди, наладив производство «Северов» в немыслимые даже в мирное время сроки. А вот поди ж ты — ни слова похвальбы. Докладывает кто об успехах и говорит: «Мы сделали», а если не получилось, подчеркивает: «Я не доглядел, моя вина». Знаешь, что тот вон и тот старые друзья, водой не разольешь, а до чего крепко критикуют перед собранием друг друга! И хоть бы тень обиды…
Вот она — партийность, говорил себе Михалин, она каждого подымает, всех сплачивает.
Собрание продолжалось. А за окнами, над крышей пело: пи-и-у… и-у! Даль откликалась эхом снарядных разрывов.
Под конец запели «Интернационал». Михалин с чувством подтягивал: «Кипит наш разум возмущенный и в смертный бой вести готов». Слова великого гимна обрели новый, прямой смысл. Впереди действительно ждал бой, смертный бой.
В окопах и в городе
Если бы Миронову предложили прочитать лекцию об электронной лампе, он бы мог начать так: «Электронная лампа — это вакуумный или наполненный разреженным газом прибор, в котором потоком свободных электронов, вылетевших из катода, создается электрический ток между катодом и анодом…» В общем, все просто. В науке все просто, когда изучено, проверено, описано, изложено.
Но если бы при Миронове, опытном связисте, кто-нибудь сказал, что-де потребовалась новая лампа — диод или триод, — так пусть конструктор вооружится формулами, таблицами и создает ее, лампу, — нет, возразил бы Иван Миронович, хоть и на всем готовом, а далеко не уедешь! Как, скажем, с одним лишь знанием теории стихосложения не написать поэму. Требуется еще «малость» — талант теоретика и труд инженера.
Это хорошо понимал Миронов: талант и труд. Иначе не отозвался бы такой болью разговор на совещании перед самым запуском радиостанций в серию:
— А запасов ламп хватит?
— Думаю, не надолго. Но какой, скажите, вообще смысл рассчитывать на импортные изделия в условиях войны? Надо иметь свои лампы.
Миронов сразу понял, о чем речь: одна из ламп у «Омеги» была иностранной марки.
Михалин давно, когда рация еще только рождалась, хлопотал о разработке отечественной лампы, но, кроме заверений, что все будет сделано, ничего не добился. Один ответственный товарищ даже пожурил:
— Вы что горячку порете? Еще неизвестно, пойдет ли рация, а вам специальную лампу создавай. Успеется.
Так и осталась иностранная, с нужными параметрами. А тут блокада, и вот-вот начнется производство, и действительно нет смысла разворачивать его, зная про куцый складской запас.
Самим надо создавать. И немедленно.
Миронов ругал не других — себя, что упустил из виду эту чертову лампу. Она вдруг выросла в главную проблему.
Кинулись — специалистов нужного профиля нет. Кто воюет, кто в эвакуации. Адрес бывшего инженера-разработчика с лампового завода «Светлана» дали, да, оказывается, в ополчении он.