Северная война. На пути к Полтаве
Шрифт:
На похоронах Федора Софья появилась в нарушение всех обычаев – открыто, не пряча скорбного лица, взывая ко всем о защите. Демонстрация царевны подтолкнула Наталью Кирилловну на ответный ход. Не дожидаясь окончания печальной церемонии, она удалилась с Петром во дворец. Позднее ей пришлось оправдывать свой поступок усталостью девятилетнего царя. Но промах был явный: небрежение к покойному государю давало повод к осуждению, умело подогретому сторонниками Софьи. Не без их участия в Москве передавали слова Ивана Нарышкина, который, не долго думая, брякнул: «Пусть мертвые хоронят своих мертвецов». В понимании Нарышкина мертвые – это все Милославские, которым при Петре уже не подняться.
Ход царевны позднее повторит Екатерина II, которая в отличие от Петра III, пренебрежительно отнесшегося к памяти почившей тетки, императрицы Елизаветы Петровны, выказывала неподдельную скорбь. Это запомнилось. И так же, как царевне Софье, скоро воздалось: обе достигли своих целей, прорвавшись к власти, хотя у первой эта власть осталась до конца жизни, а у второй выпала из рук. Надо, однако, иметь в виду, что именно Софья протоптала тропинку к женскому правлению в следующем, XVIII веке. В каком-то смысле и обе Екатерины, и Анна Иоанновна, и Елизавета Петровна были обязаны ей своим возвышением: после регентства Софьи то, что во главе государства может оказаться персона женского пола, уже не казалось невозможным.
После похорон Софья на две недели пропадает… из источников. О том, что делает, о чем думает, – молчание. Но, не зная деталей, мы знаем главное – вместе со своими сторонниками она готовит переворот. По отдельным фрагментам можно восстановить его контуры. Сторонники Милославских зачастили в стрелецкие слободы, где обхаживали влиятельных стрельцов, слово которых в полках было весомо. Среди тех, кто был в «пересылках», оказались братья Иван и Петр Толстые, «в уме зело острые и великого пронырства и мрачного зла в тайнах исполненных»; подполковник Иван Цыклер, «коварный, злокозненный человек», новгородский дворянин Иван Озеров. Имена Цыклера и особенно П.А. Толстого, предка наших великих писателей, стоит запомнить. Они еще отметятся в истории петровского правления.
Помимо обещаний заговорщики щедро раздают выборным стрельцам деньги. Тут ниточка тянется прямо к царевне, потому как текут серебряные ручейки через руки ее постельницы. Словом, за стрельцами всячески ухаживают, потому что стрельцы – последняя надежда Милославских. Будучи в меньшинстве в думе и при дворе, они отлично понимали, что для исполнения их замысла – захвата власти – нужна третья сила, способная разом изменить ситуацию.
К удаче Милославских, «московское стрелечество» очень подходило для отведенной ему роли. Словно по заказу, многочисленные стрелецкие слободы превратились в большие пороховые погреба, к которым осталось только подвести фитили и запалить их. Причин для подобного скопления «горючего материала» было несколько. Здесь и давние, копившиеся десятилетиями обиды, и обиды новые, взращенные недалекими Нарышкиными. Не может не удивить и близорукость придворных пропетровских «партий», чья самоуверенность по отношению к стрельцам превзошла все допустимые пределы.
На московских стрельцов издавна возлагалось несколько важных функций. Им была доверена охрана государя и его семейства. Ежедневно два стрелецких приказа – полка – заступали на охрану Кремля. Стрельцы выполняли также полицейские и военные функции. Им даже приходилось иногда покидать столицу и «годовать» в городах, безопасностью которых особенно дорожило правительство. Подобные длительные «командировки» в мирные годы не были частыми, тем более что постоянно растущее число московских стрелецких полков позволяло чередовать этот вид службы. Несколько труднее приходилось стрельцам во время войны. Но и тогда далеко не все стрелецкие приказы расписывались по воеводским полкам – нужно же было кому-то поддерживать порядок в столице и нести караул у кремлевских башен.
Положение московского стрельца было элитарным. Это, конечно, не мешало стрельцам при случае жаловаться на трудную долю и клянчить у государей подарки и корма. Но в целом служба оставляла время для занятий промыслами и торгами, превращавшими многих стрельцов в зажиточных горожан. Известная двойственность положения иногда побуждала их поддерживать требования посадских людей. Именно так случилось во время июньского восстания в Москве в 1648 году. Стрельцы отказались защищать царского «дядьку» и главу правительства, боярина Б.И. Морозова, громогласно объявив, что они не желают выступать против «простого народа». Урок, преподанный стрельцами, не пропал даром. Молодой царь Алексей Михайлович усвоил его и в продолжение всего своего правления старательно ухаживал за московскими стрельцами. Дело доходило до смешного. Когда один подьячий дворцового ведомства предложил попотчевать луженые желудки стрельцов забродившим пивом – не пропадать же добру! – возмущенный царь приписал на полях: «Сам пей!»
Едва ли стрельцы считали, что время второго Романова было для них самым лучшим. Недовольных и недовольства всегда хватало. Однако на деле это было именно так. Царю Федору не пришлось испытать шок от народных волнений, поэтому он был ровен со стрельцами, то есть обращал на них внимания столько, сколько следовало обращать – или не обращать. Впрочем, главная причина падения стрелецкого статуса заключалась не только в отсутствии трепета у Федора Алексеевича перед московским гарнизоном. С формированием солдатских и рейтарских полков роль стрельцов как военной силы сходила на нет. Ни по своей выучке, ни по психологии они не могли поспорить с созданными по новому образцу формированиями, такими, как выборные московские полки. Стрельцами перестали дорожить. Уже без прежней осмотрительности их гнали на войну, не особенно заботясь о вознаграждении и тяжести выпавших на их долю служебных передряг.
Чигиринские походы опустошили стрелецкие слободы. Стрелецкие вдовы голосили по своим порубленным янычарами мужьям. Под такой аккомпанемент сердца оставшихся в живых налились злобой. Как водится, гнев персонифицировался – стрельцы принялись искать главных виновников своих несчастий. Первым угодил в этот список князь Г.Г. Ромодановский. Он был большим воеводой во время Чигиринских походов и «не берег на боях стрельцов». Следом назывались чины поменьше – бывшие стрелецкие головы, по новым временам возведенные в чин полковников, которые немилосердно притесняли своих подчиненных – присваивали часть кормов и жалованья стрельцов, заставляли их работать на себя.
С конца 1681 года насилия полковников переполнили чашу терпения стрельцов. Из полков посыпались челобитные, заставившие даже нерасторопное правительство Федора Алексеевича обратить внимание на злоупотребления полковников. Замять дело «доброхотам» последних не удалось. Некоторые полковники были признаны виновными и должны были держать ответ – имуществом и ободранной кнутом спиной.
В те времена физическое наказание страшило не столь сильно, как материальное. Собственную спину полковникам было, конечно, жалко, но еще больше было жалко нажитых правдами и неправдами денег, часть которых следовало нести в Стрелецкий приказ. Под давлением ответчиков исполнение приговоров откладывалось. Стрельцы заволновались, справедливо усмотрев в этом стремление переменить все дело. Этим обстоятельством и воспользовалась Софья, сразу смекнувшая, какой шанс ей дает судьба. Нужно было лишь разжечь стрелецкий гнев и направить его в нужную сторону.
Сами Нарышкины, потерявшие голову от счастья, подлинные масштабы грозивших им неприятностей оценить не могли. Да что они! Не обеспокоились даже изощренные в интригах верхи. Ворчание стрелецких слобод мало кем воспринималось всерьез. Возможно, если бы глава Стрелецкого приказа, боярин князь Юрий Алексеевич Долгорукий не прихварывал, агитация Милославских была бы не столь удачной: углядели бы угрозу, пресекли агитацию, утихомирили бы стрельцов. Но старый боярин делами в эти дни не занимался – недомогал. Ведавший же вместе с отцом Стрелецким приказом Михаил Долгорукий был слишком заносчив, чтобы обращать внимание на настроения стрельцов. Так заговор и вызревал – в сплетении текущих обстоятельств и случайностей, помноженных на злую и целенаправленную волю Софьи и ее сторонников.