Северный лес
Шрифт:
Элис понимала, что сестру не переубедить. Поэтому в субботу они зашнуровали ботинки, положили в карманы по краюшке хлеба, повязали чепцы и отправились в путь.
Утро было теплое. Ночью прошел дождь, и змеиный корень, росший в лесу повсюду, покрывали капельки влаги. Мэри, по своему обыкновению, шла быстро. Сестры почти не разговаривали, а когда встретили Дженни, старую служанку священника, с которой им было по пути, Мэри почти тут же сказала, что им надо спешить. В город они пришли вскоре после полудня, и Элис нарочно долго бродила по рынку, останавливаясь у прилавков с сукном и столовыми приборами в надежде отвлечь внимание сестры.
– Хватит слоняться, – сказала Мэри. – Я хочу увидеть кувшин.
Артур Бартон стоял у входа в горшечную лавку, где были рядком выставлены сосуды, и разговаривал с покупателем. Тщетно пытаясь догнать сестру, Элис увидела, как он заметил Мэри, шагающую ему навстречу, как расплылся в улыбке, подумав, что это она, как улыбка померкла, когда Мэри на нее не ответила, его удивление при виде их обеих. Элис не говорила, что у нее есть сестра, но предполагала, что он и так знает, – как все знают, у кого бывают припадки, кто овдовел, а кто лишился ноги.
Он и правда знал, просто не ожидал…
– Моя сестра, – сказала Мэри, добравшаяся до него первой, – заинтересовалась гончарными изделиями.
Элис остановилась возле нее, заламывая руки. Пожалуй, впервые в жизни она понятия не имела, что сейчас сделает Мэри.
Почуяв, что назревает скандал, покупатель отошел в сторонку, но ровно настолько, чтобы ничего не упустить.
Артур Бартон перевел взгляд с одной сестры на другую.
– Здравствуйте, – сказала Элис.
– Она ищет посуду, – сказала Мэри.
– О…
– У вас ведь есть посуда?
– Я…
Он растерянно посмотрел на Элис, а та попыталась предостеречь его взглядом и одновременно дать понять, что она тут ни при чем.
Мэри протолкнулась внутрь.
Элис вошла следом. Прежде в этой лавке она не бывала; внутри веяло холодом и сырой землей. Как и полагалось, повсюду стояли гончарные изделия: огромные вазы на полу, ряды кувшинов и крынок цвета слоновой кости на полках, а на нижних ярусах – скромно притулившиеся ночные горшки. Не считая дюжины тарелок, покрытых бордовой глазурью, единственными цветными пятнами были кобальтовые рыбки, олени и цветочные узоры. На каждом изделии стоял крошечный оттиск “Бартон”. Элис ощутила прилив гордости, смешанной с нежностью из-за тайной угрозы.
– Можно? – спросила Мэри, подойдя к шкафу в глубине лавки, и, не дожидаясь ответа, взяла с верхней полки большой кувшин. На нем был нарисован олень с печальными глазами. Мэри небрежно вертела кувшин в руках, но за чепцом не видно было ее лица. Когда она потянулась поставить кувшин на место, Элис увидела, что у нее дрожат руки.
Артур, должно быть, тоже это заметил.
– Давайте я помогу, – предложил он.
– Поможете?
Лицо Мэри по-прежнему было скрыто, но голос ее дрожал. Элис в ужасе огляделась по сторонам, тщетно надеясь, что другой покупатель проследовал за ними внутрь. Но они были одни, и Элис внезапно ощутила всю мощь назревающей бури, увидела в сгорбленных, трясущихся плечах сестры ярость, способную вмиг смести на пол целую полку горшков. Пожалуйста, мысленно взмолилась она, не надо. Элис помнила, как остановила руку сестры над осиным гнездом. Теперь же она боялась, что, прикоснувшись к Мэри, выпустит ее гнев наружу. Мэри шумно вдохнула и протянула Артуру кувшин. Когда она взяла с полки новый, Элис увидела слезы у нее на глазах. Испугавшись, что она сейчас расплачется и что-нибудь уронит, Элис тронула ее за руку:
– Мэри, пожалуйста, пойдем…
Но Мэри ее даже не слышала. Она вернула кувшин Артуру, взяла крынку, повертела в руках, поставила обратно. Еще одну. Затем горшочек для сливок, украшенный розой.
– Мэри…
– Замолчи, Элис!
Мэри схватила две одинаковые формы для пирога, на которых были нарисованы маленькие птички, презрительно поморщилась и сунула их Артуру в руки. Он посмотрел на Элис, безмолвно умоляя ее предотвратить катастрофу.
– Мэри, пожалуйста. Пойдем.
Но Мэри не двигалась с места, и Элис было стыдно даже встретиться с Артуром взглядом. Ей отчаянно хотелось уйти, оказаться дома, обвить Мэри руками и попросить прощения, отвернуться от Артура навсегда. Разве может она покинуть сестру? Они лишились матери, а теперь еще и отца и все равно построили жизнь, полную радости и смысла. А она, Элис, все поставила под угрозу. Это она небрежно обращалась с хрупкими вещами, чуть не разбила самое ценное. Теперь она это понимала.
Но Мэри еще не готова была уходить, и позже Элис подумала, что, несмотря на ярость, клубком свернувшуюся у сестры в груди, та еще ничего не решила. Она пришла в лавку, чтобы взвесить – сперва в одной руке, затем в другой – жизнь, о которой мечтает Элис, и понять, насколько сносна эта жизнь для нее самой.
По щеке Мэри прокатилась слеза. Она отдала Артуру последний кувшин.
– Нам ничего не нужно.
В последующие годы были и другие ухажеры – молодые, затем постарше; они появлялись в жизни сестер и, убедившись, что их усилия тщетны, вскоре исчезали.
Кузен Лукреции Парсонс, поцеловавший Элис в темноте за амбаром, где проходили танцы, и пощупавший ее грудь. Молодой врач, лечивший Мэри, когда та болела плевритом, и две недели спустя приехавший к Элис. Солдат, возвращавшийся домой из Олбани, увидевший Элис на дороге и предложивший уединиться с ним в поле.
Как она томилась…
В каждом украденном прикосновении, в каждой тихой беседе, проведенной в полумраке гостиной, пока Мэри караулила где-то поблизости, в каждом смелом предложении ей виделся призрак Артура Бартона, который, как она узнала, умер на следующее лето после их короткой истории любви от брюшного тифа, подхваченного на спрингфилдской ярмарке. Она мечтала вновь оказаться в его объятьях, жалела, что он не был смелее, не повел ее на луг, поросший посконником, который, по словам Джо Уокера, помогает от разбитого сердца. Воспоминание о блеющих ван Хасселях, прежде смешное, теперь бередило ей душу, и она все чаще воображала, что могло бы случиться, если бы она отвела Артура в Броселианд, задрала юбки и позволила уложить себя на ложе из мха. А потом преподнесла бы сестре вести о необратимом, о сыне, о молодом побеге, и они бы что-нибудь придумали. Не было бы никакой сцены в гончарной лавке, и Артур остался бы с ней, а не поехал в Спрингфилд. Она мечтала о счастье, которое подарила бы ему, им, и в самых нескромных фантазиях представляла целый выводок – шесть, восемь, десять детей. Да, десять – это в самый раз, думала она, глядя на большие, шумные семьи, едва помещавшиеся в телегах в базарный день, но она была бы рада и восьмерым, и шестерым. Она была бы рада и одному.
Порой, не в силах сдержаться, Элис все-таки обнаруживала свое томление, спрашивая, почему они не могут найти себе в мужья двух братьев.
Но Мэри, знавшая силу желаний Элис, быть может, даже лучше ее самой, не шла на поводу у ее фантазий. Нет, погремушка на распродаже у Лема не кажется ей прелестной, а вешать на ребенка такой бант – сущее расточительство. В том же уголке сердца, где Элис хранила список детских имен, у Мэри был список иного рода – с примерами и примечаниями, – список местных мужчин, которые напивались и колотили своих жен.
Еще Мэри любила невзначай упоминать о матерях, умерших родами, а вскоре после танцев в амбаре, когда их корова отелилась, она взглянула на мокрое, блеющее создание и сказала: “У женщин все не так просто”. И без конца приводила примеры. Ребенок Хэтти Мартин застрял поперек утробы и умер. Как и сама Хэтти. Из нее торчала только ручонка, добавила Мэри, машущая, словно матрос, упавший за борт. А у Сепфоры Патни, запятнавшей свое имя в кладовой…
– Я помню! – сказала Элис.
– Нет, не помнишь, – ответила Мэри. – Иначе перестала бы этого желать.