Шрифт:
Пролог
– Не тебе ли я молился, Господи? Не я ли на коленях перед тобой стоял и слезы лил?
Крупный мужик с косматой гривой черных с проседью волос стоял на коленях и бил кулаками в деревянный пол с такой силой, что икона в красном углу стала съезжать, лампадка под ней закачалась и замигала. Упал на пол один из вышитых нарядных рушников, которыми был украшен киот.
– Что ты, Тимофей! – бросились к неутешному вдовцу от дверей несколько баб. – Окстись! Ты бога-то не гневи!
Они
Вскочив на ноги, он кинулся в дальнюю комнату, лязгнул в темноте железом и выбежал назад, держа в руках обнаженный меч, который уже почитай лет десять не брал в руки.
Ужаснулись соседи и родичи, пришедшие с покойницей попрощаться, отшатнулись кто к двери, кто к окнам. Видать, совсем Тимоша от горя умом тронулся. А Тимофей вдруг подскочил к иконе и совершил такое страшное, что многие с криками бросились вон из избы. Взмахнув мечом, он разрубил икону на две части. Разлетелись куски в разные стороны. Одна – под ноги соседям у двери, а вторая под стол, на котором лежала покойная жена.
Долго не могло успокоиться село Карачарово. Ползли слухи один страшнее другого. Кто-то говорил, что будто бы слышали трубный глас архангельский, кто-то видел, что на миг солнце потемнело и в красный цвет окрасилось. Но больше всего шептались у плетней да у колодцев старухи, что местная ведунья Февронья предрекла проклятье, которое падет на весь Тимофеев род по мужской линии. Что за такое богохульство Господь не даст во многих поколениях здорового мужского потомства. Будут теперь в этом доме бабы рожать убогих да больных.
Тимофей сидел на свежей могилке жены, постаревший, сморщившийся, как будто и не он это уже, а старец с припорошенной снегом головой. Он разглаживал холмик подсохшей землицы, выбирал и отбрасывал в сторону сухие травинки и камешки, тихо разговаривая с покойницей, будто она была рядом.
Он не видел, как от дороги, что тянулась мимо погоста к селу, петляя между могилками шли к нему трое. Худого тщедушного старика с длинной белой бородой вел за руку малец в драных портах и вылинявшей, не по росту рубахе, подпоясанной веревкой. За ними шел угрюмый бородач, детина – косая сажень в плечах, с серой полотняной котомкой за плечами.
– По здоровию ли, Тимофей? – тонким голосом осведомился старик, таращась в пустоту бельмами. – Слыхал я, прибрал твою женку Господь.
– Чего тебе? – угрюмо осведомился Тимофей, незаметно смахнув тыльной стороной ладони слезу и поднимаясь на ноги.
– Поговорить, душу твою маятную облегчить. Чего же еще мне хотеть? Калики мы перехожие. Ходим, песни поем, быль да сказки рассказываем, кому послушать охота. Слеп я, света белого не вижу. Бугрим немой: половцы ему язык отрезали, оттого он умом чуток тронулся. Но силушки в нем вдосталь, если кто обидеть странников захочет. Да Матюшка вот, поводырь мой. Славный малец, на гуслях учится играть, травы всякие запоминает, хворь лечить уже умеет.
– Нет у меня с собой ничего, старче. Я бы подал вам, чтобы помолились о душе безгрешной, да с пустыми руками на погост пришел.
– Грех на тебе большой, Тимофей, – усаживаясь на траву, покачал сокрушенно головой старец. – Люди говорят, ты икону православную освященную мечом разрубил, на лик святой покусился.
– Не говори ничего, старче! – повысил голос Тимофей. – Без тебя все знаю. Моей душе гореть в огне, ей вину мою мучениями вечными искупать.
– Не о тебе моя кручина, раб божий, – сказал старец, положив подбородок на дорожную клюку. – Проклятье на весь твой род легло, бог накажет тебя через детей твоих, через внуков и правнуков твоих.
Тимофей набычился, угрюмо опустил голову, но смолчал. Не о чем было тут говорить, да и незачем.
– Только ведь не навечно оно на тебя легло, – заявил вдруг старец и поднял вверх коричневый худой палец с кривым ногтем. – Вижу я, Тимофей, вижу наперед, как оно все будет. От роду увечный, обделенный здоровьем вдруг станет на ноги, на боевого коня сядет, возьмет в руки булаву тяжелую и начнет крушить головы поганым и некрещеным, кто на землю русскую придет с черными помыслами. Защитит Русь-матушку, и от того прощение придет, и род ваш от черного проклятия освободится.
– Твоими бы устами, старче, да мед пить, – покачал недоверчиво головой Тимофей. – Было б так, я бы первый сел на коня да к князю Владимирскому отправился. На службу ратную, да и смерть бы в очищение с радостью принял.
– Нет, Тимоша, – грустно и очень ласково сказал старец. – Не то тебе на роду написано. Время тому еще не пришло.
– А когда оно придет, время это? – тихо сказал Тимофей и снова обратил взор на могилку жены. – Кабы и вправду знать, что нам на роду написано, так бы и беду стороной сумел бы обойти.
Он стоял и думал с горечью о словах старца. И снова непослушные – одна, другая – слезы побежали из его глаз. Поморщился Тимофей, пелена глаза застила, смахнул ее снова рукавом и обернулся. И ни старца белобородого, ни поводыря его, ни немого Бугрима не увидел. Как и не было здесь калик. Тимофей перекрестился. А были ли они тут, или привиделось все?
Глава 1
Обоз из нескольких телег тянулся вдоль опушки леса. С десяток молодых половецких воинов, покрикивая и щелкая кнутами, пытались заставить идти быстрее пленных девок и баб с малыми детьми. Кнуты били по спинам и плечам, но уставшие и измученные полонянки не могли идти быстрее. Они лишь тихо плакали, вздрагивая от каждого удара, и туже затягивали у подбородка грязные платки.