Сейчас и на земле. Преступление. Побег
Шрифт:
Приволоклись мы домой – и на кухню. Газ еще не отключили, сам уж не знаю почему. Мама положила Фрэнки на стол и сама присела; Мардж и я приготовили молоко и налили в бутылочку. Готов и сегодня побожиться, что Фрэнки буквально из одеяла выпрыгнула и выхватила ее из наших рук. Сделала большой глоток, выдавила: «Уф!» – и одарила нас эдакой самодовольной улыбочкой, ну вылитый Гувер с картинки. А потом глазки у нее закрылись, и она отвалилась. Мама говорит:
– Молоко такое отличное на вид, я, пожалуй, попробую. И вы, дети, отведайте немного.
Вообще-то говоря,
– Но крем-соду-то из мороженого любите, – говорит мама. – Я приготовлю так, что будет сладко и вкусно, язык проглотишь. И спаться будет лучше, когда чем-нибудь горяченьким подзаправитесь.
Ну... крем-сода дело другое. Мы подогрели еще кастрюльку молока и разлили в три стакана. А мама каждому подлила из бутылочки с сиропом – по трети бутылки. Бутылочка-то крошечная, и мама ничего лучшего придумать не могла. Папа потом говорил, что она правильно сделала и что мерзавца Джонсона надо было выпороть при всем честном народе. Только в тот вечер папы не было.
Смутно, словно сквозь дымку, помню какие-то переходы, по которым бежал, и белое личико перед глазами – белое личико с длинными черными волосами и предостерегающие, полные ужаса глаза, не мигая смотревшие перед собой, словно невидимые пальцы насильно удерживали веки, не давая им закрыться. А когда я увидел это личико, я пустился бежать, и мне полегчало.
Я брел каким-то подземным коридором, привлекаемый каким-то запахом, звуком, видением, не знаю толком, чем именно, но противиться этому не было сил. Дохожу до пробитой арки, а там, за аркой, заливается смехом девчушка и тянет ко мне ручонки. Джо. Джо тянула ручонки и пыталась схватить меня. Да-да. Я не ошибся. Это была Джо. Это было лет за пятнадцать до ее рождения, но я сразу понял, что это была Джо, а она знала, что я ее отец. Я спросил:
– Где мама?
А Джо засмеялась и говорит, качая головой:
– Ее здесь нет, иди сюда, поиграй со мной.
– Ладно, – говорю и делаю шаг к ней, а она наклоняется и чмокает меня в руку.
А потом между нами выросла мама. Она ударила Джо и не переставая хлестала ее. Джо кричала и звала меня на помощь, а я стоял как вкопанный, не в силах пошевелиться от ужаса и печали и в то же время испытывая какое-то удовольствие. Я так и стоял не шелохнувшись, пока мама до смерти не забила Джо. Потом ма повернулась ко мне, чтобы я пропустил ее обратно по проходу, и я послушно отошел в сторону и сам двинулся обратно, оставив мертвую Джо там, в каморке.
Джо никогда не любила мою маму...
Это был большой белый павильон с маленьким круглым бассейном. Сильные руки толкали меня в этот бассейн, а я не хотел прыгать туда, потому что там было черно и страшно. Я все никак не мог понять, почему мама не спасает меня, и я кричал ей, а десятки голосов вопили в ответ: «Он выбирается! С ним все в порядке, миссис Диллон...»
Я открыл глаза. На маслянистой клеенке праздно высилась кружка черного кофе. Я выпил. Я проспал тридцать часов кряду, на семь больше, чем Мардж. Мама вышла
А через несколько дней явился папа. Он приехал на такси, набитом пакетами. Он привез новое пальто для мамы – она всегда его ненавидела, но носила долго, – костюм для меня, платьица для Мардж, всем нам обувку (ни одна пара не подходила по размеру), игрушки, часики, сласти, ржаной хлеб, хрен, свиные рульки, сосиски и бог весть что еще. Мы с Мардж плясали вокруг маминой кровати, смеясь, жуя и развертывая пакеты, мама лежала и натужно улыбалась, а папа на все поглядывал, счастливый и гордый. Потом я заметил черный саквояжик в папиных руках.
– Что там, пап? Что у тебя там еще, пап? – спрашиваю, и Мардж за мной.
Папа поднял саквояж у нас над головой и захихикал. А мы перестали кричать и прыгать, потому что это хихиканье нас озадачило. Папа был такой большой и такой величественный, даже когда дурачился. Он был, наверное, единственный человек на свете, кто выглядел столь величественно в своих драных штанах и замызганной куртке. У папы всегда была хорошая одежда, только он не особенно следил за ней. Открывает он застежку на саквояже и выворачивает его наизнанку, а оттуда на кровать и на пол так и посыпались деньги, чеки, сертификаты. Со скважиной все вышло как нельзя лучше. Он уже продал часть своей доли на первую нефть за шестьдесят пять тысяч долларов. Тут все и было.
Художнику стоило запечатлеть и эту картину. Мама со своими ногами, распухшими, как бревна, и черными, как печные трубы, и эти шестьдесят пять тысяч баксов на кровати.
Так вот ноги у нее с тех пор такие. А папа как бурил свои нефтяные скважины, так и бурит, – добрые скважины, для него по крайней мере. А для меня...
А для меня...
Глава 3
– Как тебе твоя новая работа? – спрашивает мама. – Вкалывать надо прилично?
– Да не очень, – отвечаю.
– А что надо делать? Вести бухгалтерию и печатать на машинке?
– Что-то типа того, – говорю, – бухгалтерия и машинка. – Только тут я не выдержал и рассказал, что делал.
Изложил я ей все как есть, а она:
– Замечательно.
И я понял, что она ни слова не слышала.
– Обедать сегодня собираемся? – спрашиваю.
– Обедать? – переспрашивает мать. – Ах да. Я и не знаю, Джимми. Не знаю, что и делать. Роберта отправилась в город, денег не оставила и ничего толком не сказала, как да что. Джо с утра ничего не ела, только бутерброд с арахисовым маслом. У меня самой маковой росинки во рту не было, но, само собой...
– Одолжи доллар, – говорю. – Пойду принесу чего-нибудь. Роберта вернется, отдам.
– Надо было мне самой побеспокоиться, – говорит мать. – Да я не знала, что...
– Ерунда, – говорю. – Дай доллар, схожу принесу картошки, хлеба и мяса, что обычно едим.
Мама пошла и принесла доллар.
– Только не забудь вернуть, Джимми. Фрэнки надо сделать перманент и купить новые чулки, а у нас ни цента лишнего.
– О чем речь, – говорю.