Сейчас и на земле. Преступление. Побег
Шрифт:
– Дай взглянуть.
Сопроводительные документы представляли собой квадратные картонки, сплошь покрытые типографским текстом.
– В них описан весь процесс сборки, – пояснил Мун. – Они сопровождают каждую запчасть на протяжении всего процесса сборки, а когда они поступают сюда, мы ставим на них свой знак учета и передаем Гроссу, а тот заносит их в свои гроссбухи... Эти шпангоуты, что ты раскладывал, надо внести в гроссбух. Гросс это сделает.
– Я сам могу сделать это, – говорю, – это ведь моя ошибка.
– Гросс сделает. Он не очень
– Сделаю, – говорит Гросс.
Мун отправил в рот остаток яблока, подтащил деревянный ящик к забору и залез на него. Футах в пятидесяти спиной к нам, прислонясь к столбу, стоял охранник. Мун неторопливо огляделся, отвел руку за спину и, прицелившись, бросил огрызок. Тот попал прямо в козырек, так что фуражка налезла охраннику на глаза, отскочил, взлетел высоко в воздух и упал на кабину самолета. Мун, не улыбнувшись, сошел с ящика.
– А теперь, – говорит, – за работу. И вымети здесь все.
Глава 5
Гросс догнал меня, когда я протягивал карточку, и вместе со мной вышел из проходной.
– Тебя кто-нибудь подбросит? – спросил он.
– Нет, – отвечаю.
– Не против прогуляться до моей машины?
Я поблагодарил его, и мы двинулись вместе, пробираясь сквозь сплошной двойной поток машин, устремляющихся в сторону бульвара Пасифик.
– Как тебе этот парень, Мун? – спрашивает он. – Я такого чайника в жизни не видал.
Я рассмеялся:
– Он с причудами, это точно.
– Да он просто чокнутый, – говорит Гросс, – и мне плевать, если ему скажут, что я это говорю. Он из меня все жилы вытянул, прежде чем я начал работать здесь.
Я постарался перевести разговор на другую тему:
– А ты здесь давно?
– На заводе-то? Четыре месяца. На этом складе три, а до этого в штамповочном цехе.
– Здесь больше нравится?
– Нравилось бы, если б этот Мун не был с такими заходами и не изводил бы меня все время. Я к этому не привык. Он меня невзлюбил, потому что отдел кадров сунул меня сюда без его ведома. Я сам пошел в отдел кадров и переговорил с завом, сказал, какое у меня образование и что хотел бы попробовать соответствующую работенку. В общем, поговорили по душам. Он оказался отличным парнем, страстный болельщик, а как узнал, что я из «Всеамериканской», его это проняло. Через несколько дней они уволили счетовода со склада – сам Мун согласен, что он никуда не годился, – и отдали мне это место. – Он остановился и открыл старенький седан «шевроле». – А что ты думаешь о Мэрфи? – спрашивает он, уже одной ногой на подножке.
– Что ты имеешь в виду?
Гросс фыркнул.
– Ты видывал, чтоб кто-нибудь больше походил на мексиканца?
– Вообще-то пожалуй.
– И он еще зовет себя Мэрфи! Не знаю, что они смотрят.
– А что такое?
– Как что? Ты же сам сказал, что он вылитый мексиканец.
– Да, – говорю, – ну и что?
– Да ничего, – говорит, влез в кабину, уселся и смотрит на меня с таким невинным видом. – Да, совсем забыл тебе сказать. Это не моя машина; одного парня. Не знаю, когда он выйдет, к тому же он, сдается мне, хотел кого-то подбросить. Так что лучше тебе потопать.
– Ладно, – говорю – и на том спасибо.
– Когда я буду на своей, – говорит он, отъезжая, – я тебя обязательно подброшу.
– Спасибо, – говорю не оборачиваясь.
Я знал, что он смеется, и это взбесило меня. Меня всегда бесит человеческая подлость, даже если она направлена на меня самого. Меня выворачивает от этого.
Только вечером я задумался над тем, что сказал и как это будет передано Мэрфи. А уж в том, что это будет передано, я не сомневался. Так водится: что бы я ни сказал или ни сделал, последствия всегда гнусные. Конечно, можно было бы самому подойти к Мэрфи и сказать, что Гросс вытянул у меня эти слова, но что, если Гросс не собирается доносить об этом Мэрфи? Будет только еще хуже. Мэрфи сунется к Гроссу с моей историей, и меня же позовут в свидетели. Если Гросс признается, я окажусь сплетником, а если скажет, что я вру, что тогда? Не то чтобы я боялся Гросса. Я за свою жизнь столько раз попадал в переплеты и знаю, что физическая боль – это цветочки. Единственное, чего я боялся, – это что он начнет доставать меня, а я не знаю, смогу ли я долго терпеть. Надо держать себя в руках и не расслабляться.
На следующее утро, только я перешел Пасифик и вышел на грязную дорогу, сзади гудит машина. В Сан-Диего гудок редко услышишь, наверное, это запрещено. Оглядываюсь:
Мун на «бьюике» устаревшей модели. Открывает дверцу, и я запрыгиваю. Мы подъехали к заводу, он поставил машину на свое место. Я поблагодарил его и собираюсь вылезать.
– Подожди, Диллон – Дилли. Еще полседьмого.
Закуриваем мы, а он оглядывает меня одобрительно:
– Мы, похоже, одного роста, Дилли.
Да, говорю, похоже, а сам жду, что будет дальше. Мне Мун не показался таким уж чайником, как говорил о нем Гросс. Просто он, судя по всему, говорит и делает что ему в голову взбредет.
– Весом я, пожалуй, побольше, – говорю.
– Весу набрать я не могу, – говорит он, – не могу же я перестать спать со своей женой.
Я рассмеялся.
– Стоит мне подумать, что пора бы, она делает мне добрый сандвич с яичницей. Прошлой ночью я ей говорил, что этого надолго хватит, – она мне наутро дает шесть сандвичей с яйцами. Можно подумать, это она жила в Китае.
– А ты был в Китае?
– Полтора года на суше. Младшим офицером. Это была моя последняя служба во флоте... Ты в канцелярской работе чего-нибудь смыслишь, Дилли?
– Немножко. Это не по моей части, но приходилось.
– Вся сложность в ведении записей в нашей конторе в том, – говорит он, – что надо знать авиадетали. Умения вести учет и печатать на машинке еще недостаточно. Вот Гросс четыре месяца до нас работал на другом заводе, так он разбирается в запчастях. Во всяком случае, должен был бы.