Сейд. Джихад крещеного убийцы
Шрифт:
AD LIBITUM – ЛЕТОПИСЕЦ
«История не должна терпеть имен человеческих, ибо всё в ней происходящее есть суть промысел Божий, и ничтожны воистину потуги человеческие в стремлении производить в ней изменения, несообразные таковому промыслу!» – так писал в своих хрониках шевалье из далекой земли франков, гасконец родом из Бурдейля, назначенный правителем Египта своим хроникером на то время, что пребывает он и его подопечная в армии Айюбида на правах... почетного гостя ли, пленника ли? Уж скорее, пленника, решал француз, потому как понимал, что покинуть лагерь Льва Пустыни ему в ближайшее время не суждено. Однако поручение этого благороднейшего из сарацин считал для себя почетным и даже в некоторой степени приятным, поскольку всегда питал склонность к изящной словесности. Верно будет сказать, не столько к хроникам и летописным текстам, сколь к литературе светской еще в бытность свою послушником при аббатстве, вызывая тем самым недовольство монахов своей приязнью и предпочтением
Обмакнув перо в тушечницу, шевалье продолжил: «Однако есть и средь сынов Адама исключения из сего правила, кои, несомненно, отмечены благодатью ли Божьей, или проклятием Его – ведомо то лишь потомкам, ибо имена их сохранятся на лике Истории, подобно литерам, вписанным в сию Вселенскую Книгу всемогущей дланью Его. При мысли сей подразумеваю я не пророков, кои, несомненно, есмь суть явления Воли и Слова его средь людей, но личностей светских, чьи деяния, однако, явственно отмечены знаком воли Господней. Так вписались в Историю Александр и Цезарь, Аттила и Карл Великий, могучий предок королей французских, положивший начало роду Меровингов. И, мнится мне, что подобно тем, кого я означил выше, останется имя и того, кого христиане именуют Саладин, поскольку деяниями своими меняет он Историю по воле Божьей, быть может, и сам того не осознавая, ибо, будучи магометанином, не принимает божественного происхождения Господа нашего Иисуса, не отказывая, однако, тому в звании Пророка. Следует разъяснить само имя этого благороднейшего из сарацин, ибо что, как не имя, способно сказать многое о человеке?! На языке сарацин именуется он Салах-ад-Дин, что переводится как «праведнейший средь магометан»... во всяком случае, настолько уразумел я исходя из своих скромных познаний в языке арабов, кои и меж собой не всегда ясно изъясняются, поскольку различаются множеством диалектов и наречий... Впрочем, ежели считать сие за грех, то грешим этим и мы во Франции, поскольку зачастую невозможно благородному гасконцу уразуметь речи какого-нибудь бретонского пикинера, чему я сам становился жертвой в своем походе с Господином Моим сенешалем...» Написав последние строки, шевалье вдруг остановился, задумался, затем решительно вымарал написанное – хроники могли прочитать множество людей, более того, предполагалось, что их будут читать потомки из разных стран... Во всяком случае, об этом втайне мечтало тщеславие в душе юного франка. И патриотизм, живший в той же душе, не желал предоставлять вниманию потомков хоть сколь-либо обидного в отношении своих соотечественников... даже если они не гасконцы!
«Саладин ведет свою армию к Иерусалиму. Средь сарацин говорят, что город подвергся нападению христианских отрядов-крестоносцев, однако сие мне кажется сомнительным, ибо город и так находился под властью христианского короля, так зачем же христианам брать его штурмом? Однако Саладин весьма разгневан и неоднократно молвил как на военных советах, так и в беседах своих, что ежели обнаружит смерть и грабежи магометан иерусалимских, то кару проявит жестокую. Зная, что помимо короля иерусалимского, град надежно защищен волею могучего и мудрого Магистра тамплиеров, хранящего мир в городе промеж христиан, иудеев и магометан, возможность таковых событий кажется мне сомнительной...» – писал далее шевалье.
«Ужас и печаль пронзают мое сердце христианина при виде содеянного братьями по вере в сем священном граде! Саладин намерен был вершить жестокую кару над христианами, однако со стыдом в душе должен признать, что благородство сего мужа превзошло равных ему по званию средь христиан. Ибо, как и обещал он при взятии града защитникам его, за сдачу дозволяет он всякому христианину покинуть Иерусалим живым, с семейством и добром, и, собравшись караваном, следовать до земель, где будут они под защитой христианских правителей, ибо Иерусалим отныне под властью сарацин. И обещал Саладин, что не велит войскам своим чинить вред и разбой этому каравану, дозволив беспрепятственно пройти чрез пустыню. Однако средь солдат армии сарацинской уж ходят разговоры, что дана весть родичам воинов, служащих в армии Саладина, о караване этом, и вольные племена пустынных кочевников, не связанных клятвою Льву Пустыни, будут совершать на пути их набеги на караван, дабы вершить месть, грабеж и брать христиан в рабство. Уповаю я, что те из воинов христианских, что уходят в путь с караваном, будут благословлены Господом, укрепят дух свой в дороге и защитят жизни христианские на их тяжелом пути к дому. Ибо в путь вместе с этим караваном благороднейший из сарацин дозволил отправиться и мне, вкупе с протеже моей и ее дитятей, в чьих жилах течет благородная кровь королей франкских. И намерен я в целости и здравии доставить сию галантную даму и сына господина моего сенешаля во Францию, и да поможет мне в этом Бог, Аминь!»
Шевалье закрыл тушечницу и посыпал песком лист пергамента. Для него хроника дней, проведенных рядом с благороднейшим из сарацин, завершилась. Самому себе порой
IV. ИГРА АКЫНА – РОНДО ОРЛИНОЙ ГОРЫ
Лев Пустыни смотрел на огонь походного костра и хмурился. Ухо его раздражала игра на домбре того, кого все называли Кипчак-Акыном. Шпион и личный друг Праведника Веры извлекал из своего степного инструмента резкие, повторяющиеся звуки. Такие же резкие, повторяющиеся мысли крутились и в голове у его повелителя. Осаждать крепость исмаилитов в горах Аламута его отговаривал и верный Кипчак-Акын, и прочие советники из шейхов союзных кланов. Однако Старцу следовало преподать урок! То, что Магистра убили гашишшины Старца, было ему достоверно известно. Тайный союзник стал действовать на руку врагу, потому что смерть Магистра была выгодна лишь тем из крестоносцев, кто жаждал войны с Египтом, а еще – Риму. Риму не нужен мир на этих землях. И глава гашишшинов совершил ошибку. Он, Лев Пустыни, должен окоротить обезумевшего от дурманной травы Старца, чей джихад пошел путями крови, и проливать ее опять будут как христиане, так и эхли-муслим.
Лев Пустыни смотрел на огонь и понимал бессмысленность того, что затеял. Взять приступом Крепость – всё равно что штурмовать эти горы. Орлиная Крепость была не просто построена в горах Аламута – она была частью их. Оставалось одно – осада. Семь полных дней и ночей стояла армия у подножия горы, пытаясь перекрыть доступ к Крепости и от нее... Бессмысленно! Провизию Старцу всё равно доставляли тайными тропами, хотя верный Акын и попытался проведать о большинстве из них. Перекрыть всё не удавалось. А еще в армии нарастал страх. Старец умел воевать не только кинжалом убийцы-гашишшина. Неуловимые шпионы из его исмаилитов распространяли самые жуткие слухи об этом человеке. Федаины Льва Пустыни против федаинов Старца – держались... пока – держались, но союзников среди шиитских племен Праведник Веры потерял. Если так и дальше пойдет, то вскоре вместо одного врага – крестоносцев, эхли-муслим начнут враждовать еще и между собой. Такое будущее пугало Праведника Веры, жившего мечтой вернуть мир на эти земли. Причем мир не только для эхли-муслим, но для всех эхли-Китаб, народов Книги, верующих в единого Бога, да славится Имя Его!
Лев Пустыни смотрел на огонь, когда его мысли прервал федаин из племени Алеви – личный телохранитель и старый соратник, курд родом из Диярбакыра, который, по словам Акына (а Акыну Салах-ад-Дин верил!), шпионил для Старца. Именно по этой причине Лев Пустыни держал его при себе, строго выверяя и тонко выдавая те из своих тайн, которые хотел донести до ушей своего старого тайного союзника, а ныне – явного врага. Федаин привел с собой двоих – того, кого Акын называл Сейдом, хотя тот и носил на груди крест и называл себя христианином, а еще – монашку из христиан. Об этой монашке говорили разное, но эти двое были неразлучны. Оба считались почетными пленниками Праведника Веры после взятия Иерусалима. Собственно, их и нашел-то сам Акын... Чтоб шайтан его побрал, да сколько же можно терзать струны?!
В Иерусалим Салах-ад-Дин пришел поздно. Город уже был взят крестоносцами, и его пришлось осаждать и штурмовать три дня, пока жители сами не открыли ему ворота. Король Иерусалимский, грезивший войной с Египтом, умер, так и не увидев Каира. Умер и странный человек, знавший ислам, но ставший Магистром Восточного Крыла Ордена Тамплиеров. Когда Салах-ад-Дин вошел в город, он велел Акыну найти Магистра. Однако тот нашел лишь этих двоих – тяжело раненного юношу и ухаживающую за ним монашку. От них Акын и узнал про смерть Магистра от рук гашишшинов. Юношу и монашку он привел ко Льву Пустыни, и тот приказал содержать их вместе с двумя другими почетными пленниками – франком и рыжеволосой женщиной, выносившей и родившей ребенка, в чьих жилах текла кровь королей франков. Оказалось, что монашка и рыжая знакомы между собой. Однако встреча их длилась недолго – Праведник Веры дал слово, что отпустит и франка, и рыжую сразу же по прибытии в Иерусалим. И потому, захватив город, он сдержал обещание, позволив этим двоим уйти вместе с остальными христианами, пожелавшими покинуть Иерусалим. Таково было его обещание защитникам города. Свои же обещания Лев Пустыни сдерживал всегда. Например, данное в сердцах обещание наказать Старца за смерть того, кто мог остановить крестоносцев, и спасти жизни тысячам эхли-муслим в Иерусалиме...
– Я должен идти! – сказал юноша. Он стоял прямо, смотрел твердо, и речь его была ровной и гладкой, как сталь кинжала гашишшина. Федаин нахмурился – он считал одним из признаков верности показное недовольство дерзостью тех, кто осмеливался непочтительно говорить с его повелителем. А теперь хмуриться пришлось еще больше – вперед вышла монашка и без всякой почтительности, причитающейся женщине, заявила:
– Вы не должны ему разрешать! Он еще слишком слаб!
– Я знаю, что смогу... справлюсь, Малейка! – мягко, терпеливо и с какой-то удивительной нежностью в голосе сказал юноша, посмотрев на монашку.